Я не упомянул один необычный инцидент, произошедший сразу же после стремительного бегства гостей.

Примерно через полчаса после того, как девиц с сопровождающими их лицами унесло ветром и мы с моим другом собрались уже ложиться, в дверь коротко и нервно постучали. Я набросил на себя халат и открыл дверь — самому красивому из молодых людей, побывавших на моем приеме. На нем был только плащ, и сразу же, как только я открыл ему дверь, он сбросил его, помчался в спальню и с пьяными рыданиями упал на кровать.

— В первый раз немного правды — и ее не смогли вынести, — повторял он, пока не уснул.

Утром он объяснил нам, что по какой-то причине, темной для него и, конечно, для нас, он разделся в своей машине и вернулся к нам в одном плаще.

Физическая апатия, которая мучила меня в этот год, стала отражаться и на моей работе — она шла без обычного elan vital[33]. Мною овладела странная вялость. Я по-прежнему вставал по утрам, пил свой крепкий черный кофе, но энергия не пробуждалась. Как помню, единственное, что я написал за все это время во Французском квартале — странную небольшую пьесу под названием «Десять кварталов по Камино реал». Я послал ее Одри Вуд и потом ждал несколько недель, прежде чем пришло уведомление, что она ее получила. Очень любопытное уведомление. Я ужинал в ресторане, когда меня позвали к телефону. Это была Одри, из Нью-Йорка.

— По поводу пьесы, что ты мне послал, — заявила она резко, — спрячь ее куда подальше и никому не показывай.

Думаю, Одри не понимала, насколько я был подвержен депрессии, когда речь шла о работе, иначе она никогда бы не отозвалась о моей пьесе подобным образом. Агенты живут совсем в ином мире, чем художники, которых они представляют. Они хороши в делах, но зачастую очень бестолковы, когда речь идет о свежих и оригинальных работах, особенно на ранних стадиях их создания. Боюсь, что именно ее телефонный звонок помешал мне написать очень, очень красивую пьесу по мотивам «Камино Реал», вместо той впечатляющей, но подпорченной пьесы, в которую она превратилась через несколько лет.

Прошу не забывать, что хотя я и способен быть нечестным, однако делаю это не умышленно. И никогда не позволяю себе этого в своих работах — никто, наверное, не знает, кроме Элиа Казана, сколь отчаянно много они значат для меня, и, соответственно, как необходимо обращаться с ними (точнее, с писателем, их написавшим) — со всей возможной симпатией.

Весна 1946 года выдалась просто ужасной, и мне пришлось принять все это прямо и просто.

Уже в начале мая в Новом Орлеане стало невыносимо жарко. Я стал подумывать о холодных нагорьях Нью-Мексики, где когда-то познакомился с Фридой Лоуренс, Дороти Бретт, Спадсом Джонстоном и Уиттером Биннером, и где начал пьесу о Лоуренсе, прочитав собрание его писем, изданных Олдусом Хаксли. По-моему, письма — величайшие из произведений Лоуренса, мне никогда не забыть последнее из них. Оно состояло из одной строчки, и речь в нем шла о больнице, в которой он умирал: «Место нехорошее». Он был слишком слаб, чтобы написать больше. И я помню, как Фрида описывает его смерть в своих прекрасных и несентиментальных воспоминаниях о совместной жизни с ним. Последнее, что он сказал, умирая: «Думаю, самое время для морфия».

Я решил вернуться в Таос[34]. встретиться со всеми близкими к Лоуренсу людьми, подышать чистым горным воздухом. К несчастью, мне захотелось добраться туда на машине, в то время как мои друзья выбрали поезд. Я пошел в магазин подержанных автомобилей, и какой-то торговец с бегающими глазками — наверное, родственник сегодняшнего президента — продал мне фуфло. Этот хлам имел вид свежепокрашенного черного «Паккарда» с открытым верхом. Выглядел он здорово. Но не успел я проехать и половину дельты Миссисипи — я намеревался заехать в Сент-Луис, навестить родителей — как он сломался в первый раз. Вода из радиатора выкипела, и машина остановилась посреди дороги. Радиатор мне починили, и я добрался до Сент-Луиса. Помню, отец вышел посмотреть на мою спортивную машину и в сомнении покачал головой.

— Мне не кажется надежной эта штука, — заметил он. И был прав. Но в Сент-Луисе случилось другое. Вечером, после сильного приступа диареи, я почувствовал острую боль в животе.

Состояние у меня было тревожное, но я надумал с утра продолжить свое путешествие в Таос, поэтому не стал обращать внимания на сильные боли, и после завтрака отправился в путь.

Боли не утихали, хотя сила их менялась, весь следующий день и всю ночь. А потом, невдалеке от одного из оклахомских городков, под капотом моего автомобиля что-то начало стучать все громче и громче, машина остановилась и наотрез отказалась двигаться с места.

На попутке я добрался до города и попросил механика местного гаража забрать машину в ремонт.

Потом я снял номер в одном из отелей. Мои боли стали к этому времени не только ужасными, их очаг располагался довольно странно. При каждом шаге стреляющий удар боли отдавался в уретре, и это была самая страшная боль, какую я испытывал в жизни. Я направился к местному доктору, который сказал, что у меня, по всей видимости, острый аппендицит, который и вызывает боль в члене. Он велел мне немедленно отправляться в больницу в Уичито, штат Канзас.

Следующим утром я последовал его совету, и дневным автобусом отправился в Уичито, лег в больницу, где подвергся тяжелейшим испытаниям. Они тоже поставили диагноз — аппендицит, но продержали меня несколько дней, проводя рентгеновские исследования. Я заметил, что доктора все время перешептываются. Когда я, в своем больничном халате, ожидая очередного обследования, приближался к ним, они замолкали. Мне говорили, что у меня хроническое воспаление аппендикса. Дня через три меня отпустили. Я вернулся в тот город в Оклахоме, где моя машина уже встала на постоянный прикол в гараже. Владелец гаража — самый отъявленный сукин сын из всех подобных, кого я только знал в жизни — а я за свою жизнь немало повидал сукиных сынов с багровыми затылками — заявил мне, что подшипники сгорели, и он не может сказать, когда он их заменит.

Следующим утром мне пришлось отправляться в Таос на поезде.

Приехал я туда вместе со своими болями. Только они стали еще хуже. Мой друг снял для нас дом, но я не мог спать, и у меня не было никаких болеутоляющих или успокаивающих таблеток.

На следующий день я отправился в маленькую больничку, основанную в Таосе Мейбл Додж Люхэн — там заправляли двое прекрасных молодых докторов. Медсестрами были католические монашенки. Больничка была очаровательной — в некоторых отношениях. У докторов хватило ума сделать мне анализ крови. Они пришли в ужас от количества белых кровяных телец в моей крови и сказали, что это может быть только при прободном аппендиците, и нужно немедленно делать операцию, если я собираюсь еще пожить.

Дело было вечером. Мой друг сидел в больнице вместе со мной и составлял за меня завещание, пока молодые доктора брили мне лобок перед операцией. Завещать мне было нечего, кроме рукописи «Битвы ангелов», и я завещал ее моему другу. Он взял завещание и порвал его на кусочки. (Ему свойственны моменты великого стиля — это был один из них.) Меня укатили в операционную. Когда мне дали эфир, возникло полное ощущение смерти. Я все пытался сорвать эфирную маску с лица и закричать: «Я умираю, я умираю!»

Пришел я в себя в палате. Монашенка, которая была больничным патологоанатомом, весело суетилась по палате. Она сообщила, что я провел на операционном столе несколько часов.

— Какое-то время ты еще можешь пожить. Конечно, все мы умрем от чего-нибудь — раньше или позже.

Когда в палату пришли молодые доктора, я сказал им, что мне сообщила патологоанатомша — что я должен умереть. Они очень на нее рассердились и задали ей хорошую головомойку. Вскоре она примчалась ко мне в палату и прокричала: «Мне все равно, что там у вас, меня это не касается!»