Она говорила, что Лоретту можно сравнивать только с Дузе.

Постепенно «Зверинец» приобрел потрясающий успех — и это, по-моему, заслуга именно Лоретты. Она, как я уже много раз говорил, была блестящей исполнительницей, я до сих пор считаю ее величайшей представительницей своей профессии. После ее смерти я написал некролог, в котором назвал нашей невосполнимой потерей то, что спектакли Лоретты не были сохранены на экране. Это можно сказать и о Дузе, и о Бернар — ее ведь можно сравнивать только с ними.

Я написал, что в жизни бывают знаки чего-то, что лежит за пределами плоти и смертности. Мне кажется, такие озарения нисходят на многих во время молитв, но я точно так же ясно чувствовал их в работе людей искусства, и яснее всего — в творчестве Лоретты. Ее искусство излучало нечто, что можно сравнить только с озарением от величайших поэтических строк — как будто воздух вокруг внезапно заливает свет из какого-то кристально чистого пространства.

В отношениях с актерами я всегда был робок и застенчив, отчего между нами возникал почти непреодолимый барьер. В случае с Лореттой Тейлор я не могу сказать, что преодолел робость и благоговейный страх, возникшие с самого начала — но она просто не позволила им встать между нами. Великое тепло ее сердца растопило их, и мы стали близкими друзьями. Боюсь, что это одна из очень немногих дружб, что возникли у меня с актерами. Я сказал — когда она умерла — что вся карьера театрального писателя оправдывается, если удается создать одну хорошую роль для великой актрисы. Создание роли Аманды Уингфилд для Лоретты Тейлор — достаточная для меня награда за все мои усилия в прошлом и в будущем.

Почти сразу после начала репетиций «Стеклянного зверинца» я начал писать пьесу, сначала называвшуюся «Кресло Бланш в лунном свете». Но той зимой, в уходящем 1944 году, в Чикаго мне удалось написать только одну сцену. В этой сцене Бланш была в некоем жарком и душном южном городе, сидела одна в кресле в потоке лунного света, падавшего на нее из окна, и ждала поклонника, который так и не появлялся. Я бросил эту работу, потому что почувствовал себя мистическим образом подавленным и ослабевшим, а известно, как тяжело работать в таком состоянии. Я решил больше не пить черный кофе и не работать в течение нескольких месяцев, и действительно выполнял этот свой обет. В те дни воля у меня была крепка, не то что сейчас. Счастливое было время тогда в Чикаго.

Мы много веселились с Тони Россом, ныне покойным, исполнителем роли Гостя в «Зверинце». Лоретта любила нас обоих и называла Большой Бам и Маленький Бам. Мы с ним почти каждый вечер куда-нибудь отправлялись, как только кончался спектакль. Мы даже курсировали вместе. Мне везло больше, чем Тони, потому что он напивался, а пьяным лучше не курсировать — ни в Чикаго, ни где-нибудь еще. Пьяный он был очень дружелюбным, но что-то в нем было надломлено, и та тонкая игра, которую он выдавал каждый вечер, была выдающимся достижением для человека, внутри которого было столько муки.

Примерно в то же время я начал искать более постоянных — относительно более постоянных — отношений с молодыми людьми. Я надеялся, что мне удастся наладить их с одним молодым ирландцем, выходившим в маленькой роли в «Крылатой победе», шедшей тогда в Чикаго, в том же самом здании, что и «Зверинец». Я не привожу его имени, конечно, но он был необыкновенно красив и необыкновенно одарен — вне сцены. Я жил в чикагской Петле, в отеле «Шерман», и этот молодой ирландец проводил там со мной все ночи в моем маленьком номере, и соловьи тогда пели и пели. Я помню, как однажды утром мы ввалились к Тони, приходившему в себя после очередного грандиозного возлияния, и это было ошибкой, потому что Тони, хотя и любил меня, совершенно расстроился при виде моего молодого товарища. У него и так всегда тряслись руки, и он обильно потел, но в то утро, увидев моего спутника, просто выпал в осадок.

Но потом «Крылатая победа» покинула город, ирландец вместе с нею, и я нашел студента Иллинойского университета, высокого блондина, плававшего вместе со мною в чикагской АМХ, а ночи проводившего в моем маленьком номере в отеле «Шерман», и соловьи продолжали петь, надрываясь.

Прошу меня извинить, что такая большая часть моей «вещицы» посвящена любовным похождениям, но я поздно начал, а когда все-таки начал, то пустился во все тяжкие.

Где-то в конце прошлой зимы мне позвонила Барбара Бэксли, мой друг и блестящая исполнительница ролей в двух моих пьесах, и сказала, что Уильям Индж, с которым у нее когда-то был нежный «роман», и которому она была, наверное, ближе, чем кто-либо другой, за исключением членов его семьи, находится в отчаянном положении.

У Барбары остались к нему те же серьезные чувства, что были и прежде.

— Он дошел до ручки, — сказала она мне своим задушевным голосом. — Он весь день накачивается успокоительными средствами, приходит в себя, только чтобы выпить — и снова принимает успокоительное.

— Он прямым ходом идет к самоубийству, что-то надо предпринимать.

— Но что? Он на пару дней ложится в больницу, а потом снова сбегает оттуда.

— Его сестра с ним?

— Да, Элен с ним, и она в отчаянии.

— Скажи ей, чтобы она сама все у него отобрала и ничего ему не давала, пока кризис не пройдет.

— Позвони ей сам, Тенн.

— Я не знаком с ней, Барбара.

— Представься по телефону и посоветуй ей это, пока еще не поздно. Я пыталась, но она в панике, и совсем потеряла голову.

Барбара дала мне калифорнийский номер. Прежде чем набрать его, я связался с Морин Степлтон, чтобы посоветоваться с ней, стоит ли звонить сестре Билла.

Морин тоже расстроилась. Сама пережив нервный кризис, она могла понять Билла и его сестру.

Потом я позвонил в Голливуд, мне ответила сестра Билла, миссис Элен Коннелл. Я представился ей, она понизила голос до шепота, сказав, что никогда не знает, слышит Билл звонки или нет. Она изложила мне дополнительные детали создавшегося положения. Он уже дошел, сказала она мне, до падений — два дня назад он упал в душе и сильно поранил голову, так что ей пришлось помогать ему добираться до постели. Под матрацем, добавила она, у него спрятаны очень сильные успокоительные таблетки, он принимает их до семи штук за ночь, и она подтвердила сообщение Барбары, что Билл приходит в себя, только чтобы выпить, и что обычно соглашается лечь в больницу, но удирает оттуда через пару дней.

Я немало знаю о Билле — мы с ним очень много сотрудничали — и поэтому понимаю, что он принадлежит к типу алкоголиков, которым нельзя давать ни единой рюмки, знаю, что он выдержал очень смелое и успешное сражение за свое выздоровление, был членом Ассоциации Анонимных Алкоголиков, страдал тяжелой формой клаустрофобии, из-за чего и не мог пробыть в больнице дольше двух дней.

Я посоветовал миссис Коннелл как его ближайшей родственнице отвезти его в самую лучшую психиатрическую клинику, например, в лечебницу Меннингера в его родном Канзасе, убедиться, что у него там хорошая и просторная палата и понаблюдать, чтобы он оставался там до тех пор, пока не встанет на ноги.

Она внезапно заторопилась, прошептав, что слышит, как он бродит по дому, и что он не переносит телефонных разговоров. Потом она уверила меня, что последует моему совету.

Я был занят репетициями самой сложной из написанных мною пьес, больше ей не звонил и ничего не слышал о них.

Два дня назад я открыл римскую газету «Daily American» и увидел фотографию измученного лица Билла, а под ней — сообщение, что он покончил жизнь самоубийством.

Я познакомился с Биллом Инджем в декабре 1944 года, когда ненадолго вернулся домой в Сент-Луис. В это время он писал для (ныне покойной) «Star-Times» театральную критику интервью, выступал, по-моему, и как музыкальный критик.

Это было во время чикагской постановки «Зверинца», и Билл приехал в наш пригород, чтобы взять у меня интервью. На него произвела «ошеломляющее» впечатление моя стремительная карьера драматурга. Дома мне было очень одиноко: все друзья уже разъехались кто куда. Я сказал об этом Биллу, и он очень сердечно пригласил меня к себе домой — его квартира была у реки. Он собрал своих друзей. Через несколько дней мы вместе были на концерте сент-луисского симфонического оркестра. Только благодаря Биллу я могу с удовольствием вспоминать мое пребывание дома.