— Вот вам крест, что никакого Василий Козьмича у себя не видывал и денег не получал, — скинув фуражку, перекрестился Иванов. — А насчет писания письма, то как знаете. По мне, пожалуй, раз денег не вернешь, то и огорчать ее не след… Прощайте!

«Шутка сказать — пропустил дуром триста рублей, — думал Иванов, шагая в полк. — Сколько лет их горбом зарабатывать! Я дурак дураком тянул да раздумывал, а лысый Козьмич не сплоховал. Вот так музыкант! Занятием таким бог умудрил! Конечно, на новое обзаведение по вольному состоянию те деньги ему вот как пригодятся… И расписку подделать не посовестился… Но я-то, я-то, раззява, лентюх, телюлюй бестолковый!..»

Это огорчение о прошедших «мимо носа» больших деньгах начало темную полосу жизни Иванова. Перед пасхой барону Пилару предложили в командование Орденских кирасир. Полк был армейский, но прославленный в боях, и высшее начальство намекнуло полковнику, что через несколько лет он возвратится в гвардию уже генералом. Пилар простился с эскадроном и сдал его произведенному в ротмистры Бре верну, в помощники которому генерал Орлов перевел из лейб-эскадрона штаб-ротмистра Эссена 2-го. Фон Эссен был известен как знаток строя и манежной езды, а также как ругатель и драчун. У него только что вышла в лейб-эскадроне резкая стычка с поручиком Лужиным, за которую командир полка арестовал обоих на неделю домашним арестом. В полку говорили, что генерал перевел Эссена в 3-й эскадрон, чтобы Бреверн усмирил его своим влиянием, а тот, в свою очередь, внес больше щегольства в выучку людей. Однако все вышло иначе. Простудившись на пасхе, когда делал визиты, Бреверн захворал воспалением в легких, потом ему предписали длительную поправку, и, взяв полугодовой отпуск, он уехал с семьей в Эстляндию. А командующим эскадроном стал фон Эссен. С этим новым немцем у Иванова отношения сразу не заладились. За то, что почти никогда не ругался и не дрался, Эссен окрестил его бабой еще при Бреверне. Теперь же начал корить перед фронтом:

— Разве ты вахмистр?.. Тебе в богадельне место, раз весь эскадрон испортил своими нежностями.

Такое отношение начальства не замедлило сказаться на поведении кирасир. Раньше все знали, что барон Пилар и Бреверн поддержат любой приказ Иванова и за непослушание крепко подтянут. Теперь же трое пьяниц кирасир во главе с ефрейтором Козяхиным завели обыкновение прогуливать с вечера субботы до утра понедельника, хотя полагалось к воскресной вечерней поверке являться в эскадрон. На замечания вахмистра отмалчивались или грубили и скоморошничали на потеху остальным, а глядя на них, стали заметно распускаться и другие. Вскоре уже чуть не треть кирасир небрежно чистила лошадей, убирала эскадронное помещение, грязней содержала амуницию и оружие. И за все это фон Эссен, примечавший любой непорядок, прежде всего ругал и грозил сменить вахмистра.

— Вот до чего ты их распустил, Иванов! — корил он. — Бей по зубам, валяй фухтелями, — разом шелковыми станут.

Тут Иванов доложил, что двое главных гуляк — кавалеры знака святой Анны, избавляющего от телесных наказаний, и этими словами только подлил масла в огонь.

— Бей в мою голову! Плевал я на их Анну! — взбесился Эссен. — Я за эскадрон перед графом отвечаю. В законе сказано, что Анны вовсе лишают, ежели свинским поступком позорят честь солдата. Вот ты и подводи их под такую статью — да на зеленую улицу! А не станешь по-моему служить, то разом из вахмистров слетишь…

Майский парад прошел для эскадрона отлично. Весь его успех Эссен приписал себе, а за первую же мелкую неполадку опять стал грозить вахмистру, что «скинет его в унтера». На это десятый раз повторенное обещание Иванов ответил:

— Явите милость, ваше высокоблагородие! Только бога за вас молить стану…

Эссен удивленно выпучил глаза, а затем ткнул вахмистру под нос кукиш:

— Э, нет, любезный! Эскадрон изгадил, а теперь его уволь! Ты мне сначала всех подтяни. А не сделаешь как велю, то не будь я фон Эссен, так не только начисто галуны спорю, но и в строй штрафованным кирасиром станешь. Да еще перед фронтом бакенбарды и усы сбрить велю, чтобы все видели, что ты слюнявая баба!..

После такой угрозы Иванов совсем пригорюнился. Снова, как десять лет назад, наслала на него нелегкая злого немца. Нужно было хоть на коленях упросить барона Пилара уволить от такого места, раз знал, что не годишься. А теперь как выбраться из беды? Впору над собой что сделать, хоть не так, как раньше решался, а, к примеру, ногу сломать, чтоб надолго в лазарет. Так ведь не просто ухитриться на такое… Был бы в эскадроне из офицеров кто постаре, пообстоятельней, чтоб Эссена усовестить, а то одни корнеты, которые в командирский рот смотрят и тоже все немчики… Неужто же придется драться начинать и заветы Александра Ивановича забыть?.. А может, и он бы Козяхину по харе смазать позволил за все его подлости? Как он говорил-то: «Стыдно бить того, кто тебе ответить тем же не смеет…» А что делать, ежели такой бессовестный сыскался? Погибать за него?..

В первое же воскресенье после перехода в Стрельну отпущенный накануне из эскадрона Козяхин явился только к вечерней поверке, хотя утром этого дня должен был заступать в караул. По красной роже Иванов сразу увидел, что выпито было немало.

— Опять пьян, Козяхин? — сказал вахмистр. — А ну выдь ко мне из строя, чтоб все тебя видели.

— Никак нет, трезвей нонешнего век не бывал, — ответил ефрейтор, вразвалку исполняя приказ и, как все последнее время, норовя ответом повеселить кирасир.

— Ты что ж, не слыхал, как командир эскадрона меня за ваше пьянство ругает? — спросил Иванов все еще спокойным голосом.

— Запамятовал, господин вахмистр, — не ощутил опасности Козяхин.

— Так я тебе напомню, — сказал Иванов и отвесил ефрейтору такую полновесную оплеуху, что у того слетела фуражка. Потом второй и третий раз по тому же месту.

Козяхин с раскровененной губой обалдело моргал глазами.

— Ну как, довольно? Аль еще добавить? — спросил Иванов. — Раз с такой свиньей добром нельзя, так я и по-этакому сумею.

— Покорно благодарим за науку, — пробубнил Козяхин.

— Сгинь с глаз моих да благодари Печкина, что за тебя в карауле стоит.

— Слушаю, господин вахмистр!

Войдя в избу, где квартировал, Иванов присел на лавку и задумался: «Что ж такое? Прямо радость испытал, впервой раскровенив человека. Неужто с такими, чтобы управиться, нету другого приема? И дальше что делать? Так и лупить всех подряд, кто не исправен? Ох, с души воротит!»

Мордобитие перед строем принесло нужные плоды. Все, кто распустились, разом подтянулись. Только еще одного нерадивого дневального Иванов разбудил ранним утром крепким тычком под бок.

Угомонился несколько и господин Эссен, хотя не упустил сказать, увидев опухлую губу Козяхина:

— Наконец-то я тебя выучил, вахмистр, по-настоящему служить. Но при том людей мне для строя не уродуй. Валяй по ребрам или в задницу — пускай по нарам охают. Наш граф битых морд в строю не любит…

Лето 1827 года полк проводил как обычно. После отдыха «на траве» принялись проездками и учениями готовиться к маневрам и осеннему смотру. Немало хлопот доставили новые каски, которые царь приказал носить всем кирасирским полкам. И фасон колпака другой, и конский волос куда длинней. Пришлось обмерять объем голов, составлять ведомости, возить в Петербург старые, получать новые. Звездочки на эполеты да эти каски — вот пока все новое, что внес в службу молодой царь… Где-то шла война с Персией, но о ней слышали только, что сначала персы влезли к нам через границу и вырезали несколько рот, но генералы Мадатов и Паскевич выбили их обратно. Говорили еще, что в боях особенно отличился сводный гвардейский полк, составленный из солдат Московского и Гренадерского полков, которые выходили на Сенатскую площадь.

Царские смотры и маневры прошли для конногвардейцев отлично, как по писаному. Не то что у кавалергардов. У тех на полковом учении при повороте полка поэскадронно направо кругом ветром отнесло команду, и один дивизион исполнил ее правильно, а другой пошел налево кругом, за что царь разбранил командира полка. Но под сурдинку говорили, что дело не в ошибке, а в том, что не любит кавалергардов: очень уж много их офицеров сослано за 25-й год. Разбирать причины ошибки царь прислал своего брата Михаила, в гвардейском просторечье «Мишку рыжего», великого мастера делать грубые выговоры заслуженным боевым генералам, годившимся ему в отцы. Мишка на этот раз сказал командиру полка и дивизионерам, что если голосами ослабели, то, видно, им и служить трудно.