В гостиную вошли двое в темных сюртуках. Лысоватый, седой сел за рояль, молодой, краснощекий достал из стоявшего в углу футляра виолончель. Лакей зажег свечи на фортепьяно, расставил складной пюпитр виолончелисту. Лысый дал тон ударами по клавише, за ним зазвучали подтягиваемые струны. Потом явственно зашуршали листы нот, затрещал воск одной из свечей. Дарья Михайловна встала у рояля лицом к гостям.
— Слушал вчера «Цирюльника»? — спросила она Красовского.
— Нет, то завтра, а вчера на «Волшебном стрелке» побывал.
— Ну, послушай же, как мы из сих обеих опер по арии исполним, и я за скрипку кое-где подпою, как ты раньше любил.
Иванов послушался приказа хозяйки — сел на стул в углу. Сел да и забыл, кто он и где находится. Музыка и голос Дарьи Михайловны охватили и поглотили его, как в прошлый раз в Лебедяни. Великая радость и горькие слезы заполнили душу, сменяя друг друга по воле чародеев, которых почти не видел. Вспоминал, как слушал игру князя и Грибоедова, и опять растворялся в звуках, так что все пропадало… Впервой в жизни сидел он в этот вечер за богатым, по-барски накрытым столом и как умел управлялся с тарелками, ножами, вилками и рюмками. Хорошо, что хоть сидели за небольшим столом, накрытым тут же, в гостиной, и всего втроем. Музыканты откланялись сразу, как кончили играть, и Дарья Михайловна, вежливо поблагодарив, их отпустила.
— Крепостные Павла Алексеича, оброчные. Никак не отучу видеть во мне барыню, ни за что за стол не сядут, — сказала она.
— Так вы и есть ихняя барыня, — сказал Красовский.
— Пока нет еще и не знаю, буду ли когда, — спокойно сказала Дарья Михайловна. — Что же выйдет?.. Ты-то, Герасимыч, лучше других знаешь, как я от венчанного мужа сбежала. Значит, не сочла брак делом важным. А теперь иначе к нему отнесусь, ежели в богатстве тем утверждаюсь? Чем мне худо было столько лет без венца? Больше ли венчанную любить станет? Или, если разлюбит, то чтоб отделаться затруднился? И какая я жена перед родичами его — Голицыными, Бутурлиными, Мусиными-Пушкиными? Незаконное дитя отставного поручика и внучка цыганки, вдова судейского крючка. Словом, не додумала еще, решусь ли венчаться. И спешить не стану, пока все до ясности не выношу…
За ужином хозяйка рассказывала, как жили в Неаполе, про тамошний народ, про солнце, что греет и зимой, про голубое море. Прощаясь, наказывала Иванову еще прийти до их объезда.
— Ты сходи к ней, — советовал Красовский, когда шли обратно. — Около нее душой оттаиваешь… Женщина редкостно добрая и справедливая.
— Да уж, мало кто о замужестве с богачом так раздумывать станет, — сказал вахмистр.
— По-моему, тут она зря умствует. Сколько лет в согласии проживши — finis coronat opus[61] — возразил Красовский. — А насчет родственников своих пусть полковник сам решает, сколь с ними считаться. Просит замуж выходить — значит, она ему всех нужней… Однако то особый предмет, нам, холостякам, чуждый… А тебе еще раз советую к ней сходить, раз звала. Может, музыку послушаешь. Видел я, как нынче в звуках потонул. И есть отчего — те, кто ее сочиняли, великие мастера душу переворачивать. Голос у хозяйки звучит, кажись, лучше прежнего, играют в сем доме почти каждый день, и жалею, что, здесь будучи, всего три вечера их слушал. Может, завтра еще сумею побывать… Право, лучше варшавских оперных…
— А есть ли какая музыка на заводе вашем? — спросил Иванов.
— Считай, что нету. Бренькает офицерша одна штучки разные… Там я больше стихами душу отвожу.
— Все Державина своего любимого?
— Запомнил! — воскликнул Красовский. — И его. Но представь, нынче новый кумир народился для поэзии любителей. Даже дьякона Филофея, прошлым годом в Лебедянь заехавши, от Мерзлякова и Жуковского к сему новому кумиру перетянул. И отсюда увожу стихов его тетрадку, за кою пять рублей дал, как раньше мне плачивали.
— Как же звать его? — спросил вахмистр.
— Тезка наш — Александр Пушкин. Прозванье самое военное — Пушкин. Запомнил?.. Ну, на сем углу нам прощаться. Думаю послезавтра тронуться со всей кладью на долгих, двумя тройками, в Стрельне взятыми. Может, к тебе больше не поспею забечь. Будь же здоров, помни совет насчет офицерства и поверь, что игра свеч стоит. Да жди письма, что в деревне твоей увижу, коли из Варшавы жив выберусь…
В следующие дни Иванов с удовольствием вспоминал вечер, проведенный на Литейной. Более всего, конечно, музыку, которая доходила до самого нутра, уносила куда-то ввысь. Особенно когда хозяйка пела без слов, становилась невиданным третьим инструментом. Вспоминал и слова ее о надобности прежде отъезда за границу побывать во всех вотчинах. Значит, узнать, как живут там люди, помочь им, видно, хочет. Вспоминал и приглашение побывать у нее снова. Но тут неизменно будто запинался за какой-то порог. Как он, солдат, один пойдет? Что скажет? «Наказывали прийти? Дозвольте музыку вашу послушать?..» Или вдруг сам полковник встретит да спросит: «Чего тебе надо, вахмистр?» — «К супруге вашего высокоблагородия в гости пришел…» Вот как все неладно видится… И, однако, не пойти тоже будет нельзя, раз наказывала…
Прошло дней десять, прежде чем все-таки решился сходить на Литейную. Только сыщет ли ихнюю квартиру без Красовского?..
Дом нашел сразу. И на площадке лестницы уже понял, что пришел поздно. Двери стояли настежь. В прихожей с козел маляр белил потолок. Сквозь открытые двери увидел второго, который обдирал обои в комнате, где слушали музыку. На окошках наклеены билеты — квартира сдается.
— Давно ль уехали господа? — спросил Иванов.
— Того не знаем, — отозвался маляр. — Мы от хозяина наняты.
Из подъезда Иванов свернул было к воротам, чтобы сыскать дворника, но передумал — не все ли равно, когда? И пошел по Литейной к Невскому. Дооткладывался, глупая башка!..
— Здравствуйте, господин кавалер! — окликнул его человек в шинели и бархатном картузе, в котором не без труда узнал краснощекого виолончелиста. — Поблагодарить зашли, да опоздали? — продолжал он, добродушно улыбаясь. — Третьего дня уехали. Разве Василий Козьмич не сказал вам про ихний отъезд?..
— Какой Василий Козьмич? — удивился вахмистр. — Никакого Василия Козьмича я не знаю.
— А того, что на фортепьяно играл, лысый такой, плотный.
— Помню его, но как звать, не знаю, и где бы он мог мне что сказать?
— Да вы не шутите ли? — улыбка начисто сползла с лица виолончелиста. — Как же так? Он в канун отъезда барыне расписку вашу принес и сказал, что сами благодарить придете.
— Какую расписку? В чем? — воскликнул вахмистр.
— Она вам триста рублей ассигнациями в конверте послала, на какое-то ваше дело, — говорил музыкант, смотря на Иванова очень пристально, как бы проверяя, не смутится ли. — При мне его посылали. Сначала ждала, что сами придете, а потом и послала.
— Ну, так ваш Василий Козьмич те деньги присвоил и сам расписку за меня написал, — сказал вахмистр. — Где он? Проведите меня к нему. Посмотрим, что мне скажет?
— То и дело, что отвесть вас к нему не могу, как он с господами вместе до Москвы поехал.
— Ну и мазурик! — охнул Иванов. — Но как же госпоже написать, что ее-то надул…
— Ах, как все нехорошо! — горестно качал головой виолончелист. — Хотя, пожалуй, Дарье Михайловне сообщить следует, но как же огорчится!..
— Зато Василию Козьмичу вашему полковник по моему письму в Москве жару задаст, — горячился Иванов.
— Вот то-то, что не задаст, — развел руками музыкант. — Тут у него, видно, все было рассчитано, раз нанялся к барину одному под Смоленск, дочек его на фортепьяне учить, а господин полковник с Дарьей Михайловной под Калугу без задержки проехать должны… Ну и бессовестный! Так Дарью Михайловну обмануть! И в какие дни!
— Что за дни еще? — раздраженный его кудахтаньем, спросил Иванов.
— Так ведь в канун отъезда нам обоим вольную она схлопотала. А Василий Козьмич в ответ вдруг такое мошенство!.. Фу-фу-фу!.. Да нет! И я про то нонче же напишу, прямо в Калугу… Только вы не подшутили ли надо мной?
