— Душу из дневального выбью, а скажет, кто влезть сюда мог! — грозно рявкнул Жученков и пошел к двери.

— Портянов дневалил, — сказал Иванов и добавил упавшим голосом: — Да ведь вчерась трое в бессрочный ушли.

От этих слов вахмистр остановился и, повернувшись к унтеру, потряс обоими кулаками с самым крепким словом.

Действительно, вчера провели в эскадроне последний день три кирасира, прослужившие без штрафа по двадцать два года, и все к ночи ушли навсегда из полка. Вот уж истинно — ищи ветра в поле!.. А Портянов был самый простой парень, из которого, конечно, можно выбить душу, но заподозрить в краже никак невозможно.

Минуты две простояли молча, растерянные и обескураженные.

— Ты когда ушел к своему князю? — спросил наконец вахмистр.

— Как огни зажигали. Портянов последний фонарь на лестнице чистил… Сколько ж у тебя было, Петр Гаврилыч?

— Триста двадцать рублев… Шутка! Все, что после Парижа за девять лет накоплено. Сто раз кума говорила: «Неси ко мне». Ан нет, у себя верней! Дурак чертов!.. А твоих?

— Сто пятьдесят шесть.

— Да нет же! — вновь взвился Жученков. — Квохчем, как куры! Ежели то Матвеев, так Фроську его косую вся Подьяческая знает!

— А ежели не он? — спросил Иванов. — Ежели Перцов или Коняхин? А может, под их уход кто из молодых спроворил?..

— Эх! Надо ребятам скорей сказать! — решил Жученков. — Может, видели чего… Неужто даром я за своих горой, ни с кого гроша ломаного, как другие вахмистры, не сдираю. — Он круто развернулся, ударив Иванова ножнами палаша, рванул дверь и загремел: — А ну, ко мне все кирасиры! Живо!..

Оставшись один, Иванов осмотрел укладку. Она была взломана нажимом стамески или большого ножа, засунутого под крышку, замок вырван из деревянной стенки вместе с заклепками.

А он-то в то время, как ее ломали да деньги по карманам рассовывали, сидел на княжеской кухне, баранину жевал… Или отойти от казармы не поспел, как тут уже орудовали, пока раззява Портянов с фонарем возился. Ключ к двери подобрать дело плевое. Может, и нонешний грабитель, как Алевчук, на побег добывал, для отвода глаз под уход старослужащих? Сказывали, унтер Егерского полка недавно на корабле немецком уплыл…

А за стенкой все гремел вахмистр. Вот ответил ему плаксивый голос Портянова. Вот вставил слово кто-то из кирасир, и опять заревел Жученков — вот глотка!..

— Экой срам, ребята! В эскадроне своем воровать, да еще у вахмистра, который вам как отец. Все, что на старость накоплено!..

За окнами, на лестнице трубач сыграл вторую повестку — становись на поверку и молитву. На ходу застегивая колет, Иванов выскочил из вахмистерской каморки. «Эх, житье бездомное! Пять лет копил, и все разом…»

Когда в воскресенье унтер пришел на Торговую, Никита спросил:

— Брюхом занедужил, Иваныч? Сейчас травника поднесу да сорочинского пшена велю отварить. Аль простыл? Тогда пирогов поешь — да на печку. Справу казенную сыми, шубой моей укройся.

— Покорно благодарим, Никита Петрович. Сейчас ничего, а на неделе совсем плохо было. Пересилился уже.

Он действительно «пересилился» — заставил себя думать, что Жученкову еще хуже, он на восемь лет старей, совсем мало осталося дослуживать, и денег у него вдвое больше украли. Даже напивается по вечерам в одиночку, чего раньше не бывало.

А он сам что же, готов все-все снова начинать?.. Для другого вора деньги готовить?.. Но ведь не работать все равно не может, только куда прятать? Может, как Жученков когда-то советовал, к Елизаровой жене в Стрельну возить? Баба крепкая, домоседка, у нее не утащат. Э, что про то думать, когда осталось всего семь рублей, которые в подголовник положить не поспел, да на той неделе жалованья двадцать рублей за треть дадут. Тогда все вместе снова в холщовый черес на брюхо… А был бы женат, то на квартире хранил бы, жена бы над ними тряслась… Зато на женатое обзаведение сколько ушло бы! Жене то и се подай, какое у соседок увидела. Хотя Анюта не таковская, особо если б знала, на что деньги копит… Эх, да что теперь думать!..

Несколько раз в это время Иванову казалось, будто князь Одоевский знает про его пропажу, что было б не мудрено — в эскадроне об этом толковали, а корнет не чуждался прислушаться к солдатскому разговору. Еще чаще стал он совать Иванову рублевки, еще ласковее обращался, не раз напоминал, что после отставки обязательно возьмет в услуженье на все готовое и с жалованьем. Но унтер заметил, что при том никогда не говорит про Москву, а все про Петербург и куда реже поминает своего батюшку, который еще летом с языка не сходил.

— Здоров ли князь Иван Сергеевич? — спросил Иванов Никиту.

— Слава богу. А ты чего вспомнил? — ответил камердинер.

— От Александра Иваныча давно про их ничего не слыхать.

— Обидевшись они маленько на папеньку, — усмехнулся Никита, — зачем про свадьбу свою загодя не известили.

— Неужто старый князь опять женились? — удивился унтер.

— Эка старость! — воскликнул камердинер. — Вдовеет Иван Сергеевич четвертый год, а от роду сорока семи нету. Пока сынок при них жили — иное дело, а теперь чего же в одиночку куковать?.. И не то нашему молодцу обидно, что женились, а что узнал про то перед самой свадьбой, даже приглашен толком не был, оттого будто, что отпусков из лагеря не дают. Я-то знал зараныпе, да молчал, раз от Ивана Сергеевича приказу не было.

— А ты откуда знал? — спросил Иванов, подумав, что собеседник его хвастает.

— Мне все московское наше известно, — подтвердил Никита. — Дворовый Князев скорняк, Сениным звать, на оброке меховую лавку держит, по торговле сюда ездит и ко мне с вестями заходит, каково у нас на Пречистенке, поклоны от кумовьев передает.

— Княгиня новая каких же лет? — осведомился унтер.

— Ровно на три десятка супруга моложе, Марией Степановной звать, собой весьма пригожие, но родом мелкопоместные и бесприданницы, — высыпал Никита и заключил уже иным тоном: — Ничего, сердце у Александра Ивановича отходчиво, скоро все на лад пойдет. От стеснительности одной Иван-то Сергеевич известить нас опоздали, и нечего на родителя губы надувать. Еще не раз небось ему поклонимся.

«А я-то, дурак, нашей с Анютой разницы испугался, — думал Иванов после этого разговора. — Хотя, понятно, князю да богачу дело иное. Кирасиры наши в сорок семь-то лет вон какие морщивые… А может, и я еще кого повстречаю?.. Дослужу срок да за конями Александра Ивановича определюсь ходить…»

Хорошо было хоть перед сном подумать про такое вольготное будущее, тем больше, что в эскадроне стало вот как невесело. После покражи Жученков ожесточился, часто по пустякам орал на унтеров и кирасир, раздавал зуботычины, даже с кумой рассорился и напивался по воскресеньям в одиночку в своей каморке.

Служба Иванова шла своим чередом, поглощая много сил и времени. Помимо обычных строевых и письменных дел, в которых помогал вахмистру, начальство все время придумывало что-нибудь новое, часто очень хлопотливое. То приказали приучать лошадей в манеже к холостым пистолетным выстрелам над самым ухом. Конечно, молодые кони пугались, носили и часто били кирасир. Да еще надо было проверить, какими пистолетами можно пользоваться без опаски. Ведь они с самого 1814 года хранились в седельных кобурах и чистились только снаружи. А то решили ввести во всей гвардейской кавалерии фехтование на эспадронах, для чего приказали посылать два раза в неделю команды отборных унтеров и рядовых к учителю, капитану Вальвилю, с тем чтобы когда-то в будущем они обучат весь свой полк. Потом прочли строжайший приказ самого государя об усах. Пятнадцать лет под страхом телесного наказания их носили острыми концами вниз, а теперь в один день чтобы все перечесали вверх да еще распушили концы на щеках по волоску, веером, для чего без густой фабры или даже клею не обойтись. За всем этаким надо было досматривать, чтобы прошло без замечаний от начальства.

А досуги заполняла щеточная работа. Она давала рублей шесть-семь в месяц, которые совал в черес. Но деньги эти не приносили прежней радости. Казалось, что работаешь впустую. Разве от своего вора убережешься?..