Стонет Донбасс. Зовет Кубань. Ждет Украина.

Длинен путь на запад. Далеко еще до старых границ. А немца гнать надо. Немец сопротивляется. Немец не уходит без боя…

Последняя запись в дневнике датирована 3 марта 1943 года. На другой день самолет, на котором летел Василий Ефимович Горбатенков, был подбит под Смоленском и упал почти рядом с селом, где он родился. Земля приняла своего сына, славившего ее красоту и отдавшего за нее жизнь…

Василий Ефимович Горбатенков погиб более тридцати лет тому назад. Ему было тридцать два года. Ныне его дочерям стало за тридцать. Но жизнь его вместила многое: рабочий, учитель, поэт, солдат, комсомолец, коммунист, он был сыном своей страны, своей эпохи.

…Зеленая ракета извещает о начале полетов. Командир спешит на СКП, летчики и техники — к самолетам.

 — АПА, АПА! — несется со всех сторон. Специальные автомобили АПА юрко шныряют меж самолетов, чтобы. успеть к каждому.

Групповой вылет — дело нешуточное. На ярко–красных стремянках, прислоненных к серебристому телу самолета, — техники. Они манипулируют в кабинах, подают сигналы службам обеспечения.

Техник не может выпустить свое детище — самолет, не убедившись в полной исправности всех систем аппарата. Лелея летательный аппарат, он заботится о безопасности летчика.

Наконец, самолет срывается с тормозов и на малых оборотах, рассекая воздух, мчится к взлетно–посадочной полосе.

С высоты СКП хорошо видно аэродром, всевозможные полевые сооружения; они великолепно вписываются в рельеф местности, и все это представляет собой колоритный пейзаж. Но вскоре четкие линии различных предметов от струящегося воздуха начинают двигаться, искажаться, а на землю ложится громоподобный рык турбинного рева. Потом рев турбины стихает, сдвинутые картины опять распрямляются, попадают в фокус, и величественная панорама снова вызывает радостное ощущение. Какая ширь, какая благодать вокруг!..

Я нахожусь на СКП и наблюдаю за полетами. Вот на полосу, ощетинившись ракетами, подвесными баками, похожий на огромного ежа, выскочил истребитель. Он легко задирает нос и стремительно вонзается в небо. Звук турбины еще перекатывается по земле, прыгая, катится по бетонке, а самолет уже растворился в бескрайней голубизне.

Руководитель полетов — статный, крутолобый подполковник Лаптев чуть заметно улыбается угловатыми губами. Это та самая улыбка, которая возникает как‑то сама по себе и которая, как зеркало, отражает состояние человека, удовлетворенного своей работой, своими подчиненными. Он о чем‑то думает. Голубые глаза его цепко держат во внимании взлетно–посадочную полосу, правую часть аэродрома, откуда, как из небытия, появляются самолеты. А затем довольным тоном говорит:

 — Николай Николаевич Григорук полетел…

По тому, как это было сказано, я догадываюсь, что Николай Николаевич отличный летчик и уважаемый всеми человек. На индикаторе кругового обзора отыскиваю мерцающую точку его самолета и долго слежу за ней.

 — Виден почерк аса, — говорю я. — Да, опыт приходит с годами…

 — А разве талант вы отрицаете? Профессиональные таланты есть не только в музыке, в театре, но и в авиации… — перебивает меня Лаптев.

 — Талант воспитывается… — продолжаю свое я.

 — Не только. Он еще и находится. Очень важно рано определить себя, найти применение своим способностям.

На этом наш разговор неожиданно оборвался. На СКП непрерывно поступают доклады. И руководитель должен мгновенно принимать решения, давать точные установки, вникать в суть происходящего.

Но после полетов, встретившись в штабе, Лаптев снова заговорил на эту тему, и говорил он страстно, убежденно, отстаивал то, что ему дорого и в чем он безоговорочно был уверен. Он защищал не только Николая Николаевича, а идею.

 — Николай, в чем я не сомневаюсь, стал бы великолепным автомехаником. Он учился в техникуме. Но вот случай привел его на парашютную вышку. Он прыгнул и почувствовал воздух. Согласитесь, что прыгают с парашютом многие, но не все из них становятся летчиками. У многих прыжки вызывают страх, нежелание заниматься парашютным спортом. А Николай не только полюбил парашюты, он круто изменил свою жизнь. И нашел себя! Да вы поговорите с ним сами. Он лучше меня расскажет вам обо всем…

Кому из нас, журналистов, не хочется встретиться с молодым оригинальным человеком, влюбленным всей душой в небо, перспективным офицером? Но полеты есть полеты, а летные смены следуют одна за другой, отвлекать летчиков посторонними делами не разрешается. Встреча откладывалась на неопределенное время.

В этот день я допоздна засиделся в штабе эскадрильи. И дежурный младший сержант Владимир Дроздов, широкоплечий красавец, увидев свет в комнате, осторожно постучался.

 — Простите, разрешите представиться — дежурный по штабу, — сказал он тихо, приоткрывая дверь.

 — Проходите. Я уже заканчиваю.

Он потоптался, но не ушел, а продолжал стоять, наблюдая за моими занятиями. Протерев усталые глаза, я вновь углубился в бумаги, никак не выдавая напряжения, возникшего от чрезмерного любопытства дежурного.

 — Курите? — Голос Дроздова был тихим и вкрадчивым.

 — Нет, не курю, но вообще‑то могу подымить, — примирительно говорю я и замечаю улыбку на пухлых его губах.

Работа отложена. Бумаги сдвинуты в сторону. И мы беседуем с младшим сержантом о его службе, о его увлечении. Оказывается, до армии он работал в театре художником, расписал декорации к нескольким спектаклям. О своих коллегах–художниках он говорит профессионально, неторопливо, доброжелательно. Дроздов — после Долгой беседы — показывает свои работы, выполненные тушью на ватмане: «Деревья», «Маяковский», «Березы». Рисунки мне нравятся, я говорю ему об этом, продолжая смотреть на них с радостным откровением.

 — Правда? — переспрашивает он, не уверенный в моей искренности.

 — Честное слово.

Дроздов оживляется: лицо его покрывается румянцем, волосы ниспадают на лоб, испещренный мелкими морщинками. Он безрезультатно ищет применение своим рукам.

 — Тогда я их вам дарю.

 — Вот это да! А что же вы себе оставите?

 — Да берите. Знаете, как мне приятно подарить журналисту. Вы в Москве служите? Вдруг через несколько лет вы прочитаете: в Москву прибыл на гастроли Н–ский драматический театр. Главный режиссер — тра-та-та, главный художник — Дроздов.

Дроздов помедлил, а потом уже заговорщически шепнул:

 — Я работаю сейчас над портретом старшего лейтенанта Григорука. Вот это летчик! Да и типаж отменный.

Так я снова услышал о Григоруке.

Что же это за человек, о котором говорят с уважением и восхищением и командир полка, и авиационный механик–художник?

На следующее утро я увидел летчика.

…Старший лейтенант Николай Григорук, высокий, плечистый, ловко выбрался из кабины истребителя, потоптался на месте, словно желая ощутить твердь земли, а затем подошел к технику самолета и пожал ему руку:

 — Все агрегаты и системы на этот раз работали безотказно.

Иногда, желая с кем‑нибудь поговорить, мучительно думаешь, с чего бы начать, как сделать так, чтобы разговор был интересным и откровенным. Но на этот раз я решил обойтись без всякой «дипломатии» и прямо спросил Григорука:

 — Что вас привело в авиацию? Вы, почти готовый специалист, и вдруг меняете свою профессию?..

 — Что привело в авиацию? — как‑то растерянно — видно, не ожидал такого лобового вопроса — переспросил он и опустил голову. — Знаете, так просто я не могу ответить.

 — Ну, все‑таки… — Воспользовавшись паузой, я всматривался в летчика. Высокий рост, лицо обыкновенное: тонкие губы, нос крупный с горбинкой, глаза с переливом — то зеленые, то голубые. Руки длинные, сильные.

 — Видите ли, определить свою жизнь раз и навсегда, наверное, невозможно, — начал Григорук неторопливо. — Профессию мы обычно выбираем в раннем возрасте. Возможны и ошибки. А скольким людям революция, война изменила профессии? Как‑то весной мы, группа учащихся автомеханического техникума, записались в парашютную секцию. И вот наступил день моего первого прыжка. У меня даже и в мыслях не было, что этот прыжок перевернет всю мою жизнь. Первый прыжок — это подвиг. И часто он совершается в азарте спора. Красавец «Ан-2» поднял нас в воздух. И когда я увидел с высоты землю, тонкие ниточки рек, медленно, как жуки, движущиеся машины, дома, людей, четкие квадраты изумрудных полей — я понял, что отныне без авиации жить не смогу. Во мне было ощущение неба, достигнутого мной неба. И я захотел там остаться. В моих действиях не было ни мужества, ни героизма. Я шел по зову внутреннего голоса.