Полковник Воронович встает, подходит к Валерию. По мере того, как говорил космонавт, лицо Василия Игнатьевича преображалось. Заморгали глаза, заходили желваки, переломались губы. Какое сердце не дрогнет в такую минуту? А может быть, он думал о том, как все связано, как иногда незначительный факт приобретает большое значение. В воспитании нет мелочей. В словах и действиях командира все должно быть значительным.

Вспоминал ли командир полка о том, что он когда‑то подарил летчику бутсы? Может быть, только иногда, случайно. Но о них постоянно думал летчик. Даже став космонавтом!

Лейтенанты… В жизни каждого из нас были лейтенанты, которых мы любили и которых избрали себе в пример.

Помню, как учился в спецшколе ВВС. Это было в послевоенные годы. Расквартированы мы были в Свердловске. Летом после окончания учебного года уезжали в лагерь.

Далеко от города, в глухом сосновом бору, стояли наши деревянные домики. Мы изучали историю военного искусства, боевую технику, купались, загорали, совершали походы, дежурили на пожарных вышках. Мы использовали всякую возможность, чтобы лучше узнать этот таежНый край. Но далеко нас не пускали, а все, что было в радиусе пяти–шести километров, мы уже успели обследовать.

Но вот однажды жители села Монетки пригласили нас на праздник. Хотя мы знали, что поедут не все, радости не было предела.

Командование разрешило выехать самодеятельности и духовому оркестру. Старшим был назначен лейтенант, прибывший к нам из истребительной авиации.

Легко сказать: выехать. А на чем? Машин у нас не было. В два часа дня, растянувшись длинной цепочкой, мы двинулись в тайгу. Двадцать шесть километров! Начало концерта в. двадцать ноль–ноль.

Стоял знойный июль. Солнце пекло нещадно. Нам приходилось то спускаться в дышащие прохладой овраги, то подниматься вверх, с трудом карабкаясь по судорожно вцепившимся в каменистую почву корням хвойных великанов. Не стало слышно веселых песен. Послышались колючие, раздраженные реплики. Но лейтенант шел впереди, не зная усталости, только очень часто уточнял направление по компасу.

В десятом часу вечера мы пришли в село. И сразу же начался концерт.

Лейтенант куда‑то исчез. Объявив очередной номер, я пошел искать его, чтобы узнать, останемся ли мы здесь ночевать. Поднялся на второй этаж, открыл дверь в узкую полутемную комнату — и увидел лейтенанта. С искаженным от боли лицом он лежал на диване. Я взглянул на его ноги. Они были забинтованы.

Увидев меня, лейтенант встал и через силу улыбнулся.

 — Виноват, товарищ лейтенант! — сказал я.

 — Заходи, заходи.

Прихрамывая, он прошелся по комнате, остановился у окна.

 — Война, старые раны мучают. Ну, ничего… Слушаю вас.

 — Разрешите узнать, когда двинемся в обратный путь. Концерт может затянуться.

 — Ночевать здесь не останемся. Но программу обязательно покажем всю.

 — Слушаюсь! Может быть, — заговорил я неуверенно, — мы понесем вас или достанем лошадь?

 — Не смейте даже думать об этом!

В три часа ночи. мы вышли в обратный путь. Лейтенант снова был впереди, шутил, подбадривал уставших.

С тех пор минуло много лет. После окончания школы я больше не встречал лейтенанта, не помню даже его фамилию. Но я всегда и во всем стараюсь быть похожим на него.

В самолете Валерий Быковский долго молчит, смотрит в иллюминатор, узнавая запорошенные снегом места, где летал, где начинал свою лейтенантскую службу. Три дня, проведенные в родном полку, всколыхнули память о той поре.

Быковский встрепенулся, мечтательно посмотрел на нас, сказал:

 — А знаете…

И стал вспоминать.

«Моя самостоятельная жизнь, хотя я с детства мечтал о небе, началась с необычной профессии — охотника за дельфинами. Вместе с артелью рыбаков я выезжал на захудалом катеришке в море. Дельфины кувыркались в синей воде, раскрывая свои зубастые морды, как громадные птичьи клювы.

Матрос–боец, рыжий парень с узловатыми мускулами, сидел на корме и водил дулом по горизонту, высматривая добычу. Я лежал рядом, готовый в любую минуту прыгнуть в море. Моей задачей было не дать подбитому дельфину опуститься на дно. Едва раздавался выстрел, я нырял за тонущим зверем в воду, хватал его рукой за острый скользкий нос и вытаскивал на поверхность. Так я держался с ним на волнах, пока не подходил катер…»

Шесть месяцев Антон отдал морю. Но однажды, сняв матросскую робу, он подошел к капитану катера и сказал:

 — Уезжаю. Спасибо за работу. Больше не могу уничтожать этих животных.

Антон возвращается в Мариуполь — город, где учился в профтехшколе, которую неожиданно покинул в поисках романтики. Поступает подручным слесаря, вступает в комсомол. Он активно занимается общественной работой, спортом и готовится к осуществлению своей мечты — летать.

В мае 1927 года Антон пришел в райком комсомола с заявлением: «Прошу направить меня в школу военных летчиков. Обязуюсь ничем не осрамить чести комсомола». В тот же вечер он написал матери: «Я не могу без неба, без трудных и опасных дорог, которые меня ожидают… Я хочу покорить небо, сделать его обжитым, как наша земля».

Антон пишет также старшей сестре, которая была для него и всех его многочисленных братишек и сестренок дорогим и близким человеком — няней и воспитательницей:

«Мама–Таня!

Час назад я официально признан военным летчиком! Я являюсь частичкой нашего огромного и могучего Красного Воздушного флота и несу ответственность за охрану созидательного труда советского народа. Как красный командир я принял решение поехать служить туда, где вероятнее всего может быть нападение на нашу страну. Командование удовлетворило мою просьбу. Я еду на Дальний Восток. Да–да, Таня, я счастлив. Я чувствую потребность в моих силах, знаниях. В тех суровых условиях я пройду настоящую закалку и получу необходимый боевой опыт».

И вот полет! Ощущение неба, простора, волнующее чувство силы и способности совершить нечто необыкновенное…

Еще не остывший от пережитых чувств, Антон Губенко отрапортовал командиру отряда о результатах полета. Тот, глядя мимо него, коротко бросил:

 — Двое суток ареста!

Командир отряда был человек неплохой, но упрямый и резкий, как и сам Губенко.

 — Есть двое суток! Разрешите узнать — за что?

 — За все, что вы творили в воздухе.

 — Я хотел испробовать машину. Всего две лишних фигуры!..

 — Воздушная акробатика не входит в нашу программу. Вы не циркач, а военный летчик. Вас на бис никто не вызывал, понятно? Получите двое суток ареста…

Антон воспринял наказание внешне спокойно. На его взгляд, оно явилось результатом неких противоречий, разрешить которые не в силах ни командир отряда, ни он, Антон Губенко.

Командир прав — налицо нарушение инструкции. Но прав и он — «воздушная акробатика» не самоцель, а путь к профессиональному мастерству. Впрочем, то же самое он пытался доказывать и в школе, но результат был тот же — наказание за нарушение.

Губенко попросил разрешение покинуть аэродром. Вечером к нему пришли товарищи.

 — Брось, Антоха, не унывай, — сказал летчик Стригунов. Человек он спокойный, уравновешенный, но тяжелый, как говорят, на подъем. — Не то еще будет в жизни.

Разговор опять же зашел о полетах и инструкциях.

 — Нас хотят втиснуть в рамки наставления, но они тесны нам! Мне хочется смотреть вперед, жить будущим, а не повторять пройденное.

 — Не было у нас умного человека, а теперь есть. Вот — Антон Алексеевич Губенко! Полюбуйтесь, — пошутил Иван Фролов, затем продолжал серьезно: — Мы у тебя, Антон, вовсе не потому, что ты получил взыскание и тебя надо развлечь. Ты прав: нам надо больше летать, надо усложнять программу, больше вводить боевых элементов. На Дальнем Востоке неспокойно, война может разразиться в любую минуту…

 — Правильно, Иван Константинович, — подхватывает Губенко. — Мы должны летать в любую погоду, в любых условиях, в любое время суток. А мы боимся ночи, как кисейные барышни. Ведь ночь — это гарантия успеха! Но тут есть, на мой взгляд, необходимое условие — уметь летать на бреющем. Поэтому совсем не для эффекта избрал я бреющие полеты! Но чтобы хорошо летать у самой земли, нам нужна «воздушная акробатика». Рискованная фигура у земли получится тогда, когда прочувствуешь ее на высоте.