Только б он оказался чист! Однако даже ради него я не могла открыто вмешиваться в дела правосудия. Но как вынести это черепашье разбирательство? И кто расскажет мне, что случилось с Эми?

Наконец он приехал, взмыленный от скачки, краснощекий олдермен Оксфорда, с вердиктом коронера и уполномоченных. Он рассказал мне то, что я давно и без него знала: ясный день, городская ярмарка, служанки веселятся, слуги в полях, маленькая одинокая женщина скатывается по лестнице. «Смерть от несчастного случая».

Значит, я была права: никаких свидетелей. Форестер действовал в одиночку и предумышленно.

Наверно, ему не впервой такая работа – отправлять прямиком на небеса, где, я уверена, теперь пребывает Эми и куда ему никогда не попасть!

– Расследование проведено со всей тщательностью?

Олдермен важно поклонился:

– Ваше Величество, все свидетели допрошены, все осмотрено, все подозрения сняты.

Значит, с моего лорда – и с меня – сняты всякие обвинения… насколько это возможно…

Я протянула ему руку. От гордости его щеки заалели еще ярче.

– Я искренне рада вам, сэр, и вдвойне – вестям, которые вы доставили. – Я обернулась к гофмейстеру:

– Проследите, чтоб этого доброго человека покормили перед возвращением в Оксфорд.

– Будет исполнено, Ваше Величество.

Я села в кресло на помосте. Вокруг меня в Присутственном покое пестрым роем жужжали и мельтешили придворные, устремив на меня тысячи глаз и переваривая полученную новость.

Итак, мой лорд признан невиновным.

Поверят ли они?

А я?

Должна поверить!

Раз вина не доказана, обвиняемый невиновен!

Против него нет никаких улик, тщательное дознание не обнаружило ни малейших свидетельств! Как смею я в нем сомневаться! Он оправдан вчистую!

А значит, чист! Я почувствовала прилив возвращающейся любви! Послать за ним, потребовать его ко двору, и, как только он воротится…

Как только воротится!

О, Господи, сама эта мысль пьянила, сердце заходилось от радости – как только он воротится, я покажу всему свету, что верю в его невиновность!

На следующий день я послала за главой Геральдической палаты. Его ответы наполнили меня торжеством – я могу это сделать, я, Елизавета! Могу и сделаю!

– Да, Ваше Величество вправе, – подтвердил герольдмейстер.

Но?..

Я совершенно явственно расслышала это «но».

Впрочем, он ведь вовсе не возражал, он ударился в воспоминания о «добром короле Гарри».

– Ваш батюшка возвеличил многих, мадам, но прежде всего одного…

– Лорда-протектора, графа Сомерсета, дядю моего брата?

– Да, ваш батюшка осыпал его многими милостями, – кивнул герольдмейстер, – сделал графом Гертфордом (и этот титул поныне сохраняется за его сыном), герцогом Сомерсетом, и не только. Но величайшим из фаворитов вашего отца был первый…

– Первый?

– Его первый министр, кардинал Вулси. Да, я вижу. Ваше Величество знает про этого человека – величайшего человека своего времени, разъезжавшего из дворца во дворец в золоте и пурпуре похлеще королевских, как говорили его недруги. – Он замолк, ожидая моего ответа. – Ваш батюшка сделал его… дайте-ка вспомнить. – Он задумался, потом принялся перечислять, педантично загибая старческие пальцы:

– Деканом Йоркским, настоятелем собора Святого Павла, епископом Линкольнским, епископом Батским и Веллским, Даремским и Вестминстерским, Сент-Олбанским и Вустерским.

Я сглотнула, потом ехидно осведомилась:

– И все?

– О нет, Ваше Величество, – с жаром заверил герольдмейстер. – После он стал архиепископом Йоркским, кардиналом Римским, папским легатом в Англии, величайшим и богатейшим из князей церкви!

– Неплохой улов! – пробормотала я.

К чему этот разговор? – Воистину, мой отец был щедр к своим слугам!

– Царственно щедр – как и Ваше Величество! – Он поклонился, и я отпустила его не задумываясь.

Однако в ту ночь – уж не знаю с чего – меня потревожил дух красного кардинала. То была не первая и не последняя моя бессонная ночь – Кэт и Парри отпущены, леди Джейн Сеймур и дочь моей кузины Ноллис, маленькая Леттис, спят на низенькой койке в изножье моей парадной постели. Бледный серпик ущербной осенней луны плыл по черному и пустому, как адские воды, небу. Я снова сидела в оконной нише, уронив голову на руки, вперив очи в затянутый унылою дымкой месяц, думала о нем, грезила о нем, мечтала о его возвращении, о том, как ошеломлю его своей любовью, новыми почестями, которые ему готовила…

И вдруг незванно возник другой, предстал моим мысленным взорам столь явственно, что я почти видела его перед собой.

Вулси!

Человек, начавший жизнь сыном ипсвичского мясника! Из бедного причетника, в чьи обязанности входило перебирать четки и бормотать молитвы за упокой августейших душ, мой отец своими руками сделал первого вельможу страны.

Почему?

Потому что верил ему, нуждался в нем, любил его – как я Робина…

Неужели я делаю Робина новым Вулси?

Нет же, нет! Робин – не Вулси! Я не приближаю к себе мясниковых детей! Мои друзья – люди с родословной, пусть и запятнанной, как у Робина.

А правитель показует свое величие, возвеличивая других, ибо великому князю приличествует княжеская щедрость…

«Это отец-то был щедр? – глумились мои ночные демоны. – Как не расщедриться к тем, кто снимает с твоих плеч бремя и оставляет тебя свободным?» Я смотрела в пустоту и видела голую правду. Мои действия истолкуют как одобрение и похвалу Робину за то, что он, убрав Эми, снял с моих плеч бремя, сделал меня и себя – нас – свободными.

И никто из вознесшихся так высоко не падал так низко, как Вулси, хоть тот и пытался откупиться от моего отца жирным куском, своими несравненными замками – Уайтхоллом и Гемптоном. Однако отец проглотил их и даже не поморщился, а после проглотил и самого Вулси, сожрал живьем со всеми потрохами…

«Не возвышай, – говорили мои демоны почти дружески, ибо видели, что победа – за ними, – не возвышай, и тебе не придется низвергать по колено в крови. Потому что, хоть Генрих (добрый король Гарри, честный король Хел, и прочая, и прочая, и прочая) всегда любил кровавые потехи, особенно если кровь человечья, женская натура Вашего Величества куда нежнее, и вы еще как поморщитесь, подписывая приказ уничтожить создание ваших рук, графа Лестера…»

– Ваше Величество!

Было следующее утро, и глава Геральдической палаты стоял передо мной, протягивая затребованный вчера документ. Черная вязь плясала у меня перед глазами: «Грамота лорду Дадли, жалующая его графом Лестером и Эшбиде-ла-Зуш, Мелтон Маубрей и Уолтон-на-взгорье».

Серебряный нож на столе блеснул мне в глаза. Я схватила его и изрезала пергамент, ленты, печати, обертку на сотни тысяч кусочков.

Si en quelque segour, soil en bois ou en pree,

Soit I'aube du jour, ou soil sur la vespee,

Sans cesse mon coeur sent

Le regret d'un absent…

Где бы я ни была, в лесах ли, в полях, на утренней заре иль на склоне дня, беспрестанно сердце мое болит о том, кого со мной нет…

Вернулся Робин на следующий день и по тому, каким скованным он был в Присутственном покое, как, впрочем, и в тот памятный вечер, – я с первого взгляда поняла: он знает про изрезанную жалованную грамоту и свое несостоявшееся графство. Теперь мне ближе и понятнее стали душещипательные стихи, написанные Марией Шотландской на смерть своего мужа и господина. Вот и мой лорд и господин со мною и не со мной, и никогда ему не быть моим.

Сто раз я была права, устояв перед искушением увенчать его запятнанное имя громкими титулами и решив встретиться с ним на людях. Пусть видят: между нами ничего нет, и если кто-то убил Эми, расчищая нам путь, то бедняжка, упокой, Господи, ее душу, погибла напрасно.

Ибо между нами ничего не осталось.

Ничего. Внезапный прилив любви, нахлынувший при вести, что он оправдан, испарился без следа.