Когда я поднимала руку к его лицу и касалась волос, упругих, как августовский папоротник, зачесывала их за уши, замирая, чтоб опалить любовью и их…
Когда он жег мои запястья ледяными и пламенными лобзаниями, пока я не переставала различать холод и жар, сон и явь, ни жива и ни мертва от любви…
Когда я решалась поцеловать ямочку на его подбородке, погладить мягкую золотистую рыжину коротко подстриженной бороды, когда я влеклась к большему и мечтала о большем, когда просыпалась, грезя о большем, как я желала его, и звала его, и жила им одним.
О, Господи, рыдала я на вечерней молитве, что с нами станется? Ибо я полюбила единственного, за кого не могу выйти, – женатого мужчину!
Однако, не будь он женат, пошла бы я за него, зная, что такое брак, чем заканчивается брак… даже для королевы?
Особенно для королевы…
И все же… все же… я не могла от него отказаться!
Он подарил мне счастье, простую и чистую радость, которой мне так мало досталось в жизни.
Но и тогда червь в сердце цветка подтачивая наше счастье… и недолго мы…
Люди прослышали о болезни Эми, и молва, эта зловредная ведьма, перемывала нам косточки на тысячу ладов. «Лорд Роберт травит жену ядом, чтобы жениться на королеве!» – таков был самый безобидный из слухов. Трокмортон, всегда самый верный из моих сторонников, а ныне посол в Париже, сообщил, что вся Франция потешается над байками об «английской королеве, ее шталмейстере и его жене».
Я решила положить этому конец.
– Робин, окружи ее слугами, – молила я, – пусть рядом с ней все время будут надежные люди, чтобы все видели – ты не замышляешь против нее ничего дурного – и чтобы оградить нас от этих гадких сплетен!
– Мадам, все уже сделано! – оправдывался он. – С ней в Кумноре мой управляющий Форестер и его семья, жена и сестры, а с ними все мои слуги. Там же я поселил ее подругу детства и почтенную пожилую даму, множество служанок, пажей и женщин – уверяю вас, она живет в довольстве, в окружении заботливых домочадцев, ничуть не хуже…
Ему не было нужды заканчивать: ничуть не хуже, чем любая женщина в ее обстоятельствах – в ожидании потустороннего жениха, имя которому – Смерть…
В ожидании…
Мы все жили в ожидании.
Ожидание никому не идет на пользу. За нервное напряжение расплачивается тело.
В конце того лета я часто страдала мигренями.
В один день болью так застлало глаза, что я потом долго не могла оправиться. После Робин уговорил меня покатать шары. Стоял пасмурный, промозглый сентябрь – в тот год золотая осень обошла Ричмонд стороной.
И как же я забыла – то был день моего рождения!
Робин приветствовал мое утреннее пробуждение музыкой: под окном заиграли флейтисты, и хор мальчиков из дворцовой церкви ангельскими голосами запел:
Милая, если изменишь, другой не узнаю вовек,
Нежная, коли отступишь, с любовью прощусь навсегда.
Милая, нежная, мудрая, не отступай, будь тверда,
И я клянусь верность вовеки хранить.
Небо скорее цветами своими украсит земля,
Землю скорее усыплют холодные звезды с небес,
Воздух, земля и огонь природу изменят свою,
Нежели я изменю иль отступлюсь от тебя…
Я пригласила его в опочивальню, еще не сменив ночной убор; я знала, что ночное платье из синевато-зеленой парчи, отороченное по вороту белой лисой – подарком моего шведского ухажера, короля Эрика, – замечательно оттеняет червонное золото моих распущенных волос. Я не стеснялась моего лорда, к тому же хотела, чтоб он оценил воздействие новой смеси из лимонов и ромашки, которыми Парри начала мыть мне волосы, дабы улучшить их цвет – в последнее время они стали такие тусклые и жидкие…
Однако я была не в духе и хотела внимания.
– Я уже старуха, двадцатисемилетняя кляча, мне скоро тридцать!
– Однако, на мой взгляд. Ваше Величество еще совсем девочка. Рядом с вами я всегда буду стариком, вы настолько моложе меня…
– Бросьте меня сердить, вы отлично знаете, что старше меня всего на два месяца!
– На два месяца, мадам? На две жизни… ведь вам известно, как долго я люблю вас без всякой награды.
– Без всякой награды? А чего бы вы желали?
И так мы шутливо пререкались весь день, и постепенно он меня развеселил. Да к тому же и осыпал дарами: подарил двойную нить крупного, с горошину, жемчуга, черного и белого, веер слоновой кости двух футов в поперечнике, венецианский серебряный ларец с крошечными филигранными ящичками, аптекарскую чашку из оправленной в золото древесины падуба – от мигреней. А подарки все несли и несли: надушенные ароматами перчатки, хлыст из белейшей кости и кожи, булавки и перья, кольца и милые пустяки от дам, придворных, от всех моих домочадцев. И, поскольку день развивался столь успешно, я, так и быть, разрешила себя утешить.
Ближе к вечеру мы медленно возвращались из аллеи для катания шаров во дворец. От реки поднимался туман, тянулся тонкими пальцами, словно утопленник, тщетно пытаясь уцепиться.
И вдруг меня пронзил озноб, я вся затряслась.
– Ваше Величество, вы позволите?
Робин сорвал с плеч тяжелый бархатный плащ и нежно опустил поверх моего. Я слабо улыбнулась:
– Спасибо, милорд.
Однако холод не отступал, сердце мое колотилось, поджилки дрожали, я не могла понять почему.
Но стоило войти в Большой покой, я увидела и поняла, отчего похолодело мое сердце. Со шляпой в руке, с застывшим лицом ждал управляющий Робина из Оксфордшира, тот самый Форестер. При нашем появлении он упал на колени и склонил голову.
– Говори же, говори! – Голос у Робина стал резкий и хриплый.
Слуга, поднял голову; его черные глаза, словно закрытая книга, не сообщили ничего.
– Милорд, простите, что привез вам дурные вести – пусть Господь укрепит вас и поможет выслушать то, что я скажу: ваша жена скончалась.
– Моя жена?
Он побелел как полотно.
– Упокой, Господь, ее душу! Она отошла с миром? С ней был доктор, священник, дамы?
– Увы, нет, сэр. – Лицо управляющего оставалось бесстрастным. – Трагическая случайность, милорд. Леди Эми осталась в доме одна, она оступилась на лестнице и упала. Мне грустно об этом говорить, милорд, но она сломала себе шею.
Глава 9
Я не могла на него смотреть.
День моего рождения…
День смерти Эми…
И все скажут, что это подстроил он.
Без единого слова я оставила их и убежала в свои покои.
Все мои женщины сделались серыми от страха, Мария Сидни, сестра Робина, была совершенно убита, кузены Фрэнсис Ноллис и Хансдон, все мои кавалеры онемели от ужасной вести – никто не решался произнести хоть слово. В королевских покоях я велела им оставить меня одну и закрылась в опочивальне. Упала на колени и, зарыдав, начала молиться: «Salvum me fac, domine: Спаси меня. Боже; яко дошли воды до души моея…
Вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает мя…»[5].
Я пыталась молиться за Эми: «Блаженны умершие в Боге, ибо они упокоятся от долгих трудов…»
Однако страшные, укоризненные голоса не унимались.
Кто это сделал?
Как, это случилось? Кто подстроил?
Только не он…
А если не он, то кто же?
Cui bono, как говорили римляне, кому выгодно?
Я не решалась помыслить об ответе. Только фраза возникла в голове, еле слышная, словно музыка с дальних холмов: Chi ama, crede – кто любит, верит…
Однако как все, кто глух к музыке эльфов, чьи уши слишком, нечутки и бренны, я не могла расслышать.
И не могла верить.
У меня не было причин полагать, что он знал заранее. Но всякий, кто прожил бы мою жизнь, разучился бы верить на слово. И я больше не могла доверять.
