А теперь Филипп вернулся к Марии прямиком из Амстердамских блудилищ, где, по слухам, отдыхал от объятий постылой старой жены. Страшная весть пришла в Хэтфилд в сентябре. Мария написала мне словами евангельской Елисаветы: «Вот и я, называемая неплодною, зачала сына в старости своей. Ибо у Бога не останется бессильным никакое слово. Порадуйся за меня, сестра, я понесла!»

Величит душа моя Господа, и возрадовался дух мой о Боге Спасе моем…

В отупении бормотала я «Magnificat»[7] на последовавшем затем благодарственном молебне, вяло повторяла хвалебную песнь Богородицы. Но дух мой восставал против Господа.

Если Мария беременна…

Если она родит сына…

О, Господи, чем я провинилась перед Тобой, за что Ты меня так сурово караешь?

И вся трагикомедия пошла по новому кругу. У себя в Хэтфилде я стонала, плакала, молилась. Но родится ли принц? И беременна ли она вообще?

А покуда Мария купалась в своем материнском счастье, на страну надвигалась война. Каждый день новые друзья и сторонники при дворе сообщали мне новости. «Франция угрожает границам Испании, и король намерен воевать, – писал Трокмортон, – однако английские сердца не лежат к этой войне». Возражения Сесила были не менее убедительны: «Мало денег! Мало людей! Мало серебра! Мало золота!»

Сесил, по обыкновению, оказался прав. Мария, которая занимала, продавала, вкладывала все, что удавалось наскрести, в войну, чтобы завоевать любовь супруга, осталась почти без гроша. Мое денежное содержание быстро убывало, и как раз тогда, когда оно было нужнее всего.

Это началось, едва я вернулась от двора. На следующее утро в прихожей ждал меня незнакомый посетитель.

– Миледи!

Он упал на одно колено. Я опешила:

– Что вам угодно, сэр?

Он поднял открытое, как у ребенка, лицо.

– Служить вам, моя принцесса, – просто отвечал он, – и быть с вами рядом.

Теперь они приходили каждый день, джентльмены, простолюдины, рыцари и сквайры – и женщины тоже, дамы и судомойки, горничные и белошвейки. Я была для них восходящим солнцем, они тянулись ко мне, и, как солнце должно светить, я должна была их принимать. Одно обстоятельство сделало это возможным и привело меня в такую радость, что я в слезах упала на колени и вознесла благодарственную молитву.

«Драгоценная госпожа, – говорилось в записке. – Податель сего вручит Вам деньги, которые я получил от продажи доставшихся мне от матери земель. Меня выпустили из Тауэра, но сослали в графство Норфолк, в Фрамлинген. Поминутно молюсь о Вас и о том дне, когда я смогу повергнуть к Вашим ногам свою жизнь.

Роберт Дадли».

Неужто Бог наконец-то взглянул на меня благосклонно? Я надеялась и сомневалась, ибо страдания, которые я видела вокруг, превосходили все вероятное и невероятное.

Страна стенала от любви Марии к Филиппу, ибо, где нет денег, нет и хлеба. Однажды у моих дверей подобрали голодающего; на вопрос, когда он ел в последний раз, бедняга с трудом пробормотал: «В среду уж неделя будет, как съел горстку сушеных желудей, если вашей милости угодно». Молодую женщину с тремя детьми мал мала меньше и орущим от голода младенцем на руках высекли плетьми как попрошайку, а она кричала: «Пенни за два яичка! Это дневная плата работника! А мой помер от голода! Пенни за два яичка!»

А с холодами пришли болезни, гнойный насморк, который занесли вернувшиеся из Франции. Умирали сотнями, потом тысячами, наивные осеняли себя крестным знамением и говорили о пришествии дьявола. Но самым печальным этой зимой были вести из Франции.

Мы терпели поражение, потеряли все, проиграли войну, потеряли людей и деньги, потеряли военную славу – и, что хуже всего, мы потеряли Кале.

«Кале! Кале пал, занят французами!» – разнеслось по стране, и ярость англичан не знала границ.

Мария тогда сказала: «Когда я умру, вы увидите, что в моем сердце вырезано „Кале“.

Как все в Англии, я сама бы охотно вырезала бы эти слова, буква за буквой, по живому, и тоже на ее сердце.

Кале ли убил ее младенца, как считала она, или, подобно своему старшему братцу, он был всего лишь плодом ее жадного воображения? Ибо, как и в первую ее «беременность», принц так и не родился. «Ребенок, который умеет считать на пальцах до девяти, скажет Ее Величеству, что никакого младенца не будет», – писал мне Сесил. Однако то, что я нащупала в первый раз, когда оно было размером не больше незрелой сливы, выросло до размеров тыквы-горлянки, и содержимое этой тыквы было ужасно. «Здоровье королевы внушает самые серьезные опасения, » – были слова Сесила.

Я, стиснув письмо, расхаживала по комнате. Мария болеет очень давно – сдастся ли она теперь?

Ее лорды были в этом уверены. Когда они настояли, чтоб она провозгласила наследника, она назвала сперва своего будущего сына, затем своего мужа Филиппа. Филиппа! Все знали, что, пока его жена лежит при смерти, он открыто гуляет у голландских шлюх.

И все равно она пыталась оставить ему свой трон. Испанскому захватчику, узурпатору Габсбургу! Как же плохо она знала наш народ!

Другое ее озарение в тот час было – прости ее. Господи, она была хотя бы постоянна в неукротимой ненависти ко мне! – завещать трон Марии, юной королеве Шотландской, католичке до мозга костей. Мария Шотландская воцарится в Англии – чужеземка, воспитанная французами, и папистка в придачу? О чем думала наша Мария?

Ни о чем – для нее оставалось лишь последнее ничто, медленное угасание в небытие. Когда пришло первое августа и даже она не могла больше надеяться на чудо – рождение двенадцатимесячного младенца, – Мария испустила протяжный вопль, от которого у собак на десять миль в округе шерсть поднялась дыбом. Затем она впала в тоску, а потом – в помрачение ума. «Она не ест и не спит, – сообщал Сесил, – только ходит по комнатам и беспрерывно взывает к Богу». Другие писали мне, что она одержима постоянным страхом за свою жизнь, прячется по углам, носит доспехи, чтобы уберечься от кинжала убийцы, днем и ночью держит при себе старый заржавленный меч на случай смертельной схватки.

Однако ее смертельная схватка была уже проиграна. А я шаг за шагом приближалась к незримому будущему. Поток приближенных перерос в настоящий потоп, все больше людей толпилось у моего порога. Однако главным моим радетелем оставался Вильям Сесил. Вместе с Парри они начали прощупывать лордов и землевладельцев, крупных и мелких, проверяя, на чьей те стороне. Рыцарь из Уилтишира прислал людей и денег с письменными заверениями, что посадит меня на трон или умрет под моими знаменами. Лорд из Бервика пришел сам, во главе тысячи вооруженных людей. И это север, тайное прибежище и оплот католицизма!

Однако, несмотря на все заботы Сесила, я боялась не столько вооруженного нападения. Я просто жила, гуляла, ела, спала, молилась в лихорадке предвкушения – ив черном тумане страха.

Ибо близилось то, что смутно маячило передо мной на протяжении двадцати пяти лет, – это означало теперь быть почти что королевой?

Теперь? Я желала этого так сильно, что, засыпая, грезила о власти и просыпалась с ее вкусом на губах. Однако я была больна от страха, что судьба играет со мной, как нередко играла прежде. Утром, и вечером, молясь, я повторяла клятву: теперь ни Мария, ни Сам Господь меня не обманут! Я стану королевой! Ничто меня не остановит!

И вот после бессонной ночи я вставала еще до зари и принималась за работу. С помощью Парри, Эскама и моих новобранцев ни одно письмо не оставалось без ответа, ни один сторонник – без ласкового приема. Однако, несмотря на все мои занятия, дни тянулись неделями, недели – месяцами, все было готово и все же приходилось ждать.

Одно событие нарушило течение этого странного времени, когда Кэт и Парри, Эскам и мастер Парри, и все остальные, и я смотрели друг на друга, затаив дыхание от пробуждения и до того часа, когда догорали последние свечи. Хотя Филипп отверг все отчаянные просьбы Марии вернуться в Англию, он не желал проститься с королевством так же легко, как распрощался с женой. В последнюю неделю Марииной жизни Англию, Хэтфилд и меня посетил нежданный гость.