— Старков!
— Что?
— Я образ жизни сменю.
— И делом займешься?
— Непременно.
— Ты дал бы что-нибудь почитать. Что ты там пишешь? Ты вообще-то хороший журналист?
— Я с собой альбом с вырезками не ношу…
— Ну вот. Обиделся.
Он срезал ивовую ветку, подрыл под берегом червей и через полчаса поймал трех форелей граммов по триста. Потом пошел ловить я и принес еще четыре. Волшебное ощущение при подсечке и дикая радость при достижении результата, когда красивая и безумная рыба ложилась на песок. Я пустил слезу от недоумения и боли этого мгновения.
Старков вычистил рыбу, подсолил, надел на прутики и стал печь в ямке, все соорудив и приладив. Икры примерно полтора стакана он присолил, размешал, вынул пленку. Через час она была готова.
— Ну, доставай спирт, — разрешил он.
Я на время забыл о своей беде.
— За победу, — сказал Старков и выпил сто граммов неразведенного.
— За нашу победу.
Перед сном Старков долго слушал эфир, шевелил губами, смотрел под фонариком карту. Наконец удовлетворился и лег.
Мы спали по очереди, а под утро он отмотал две вахты. Час этот, разбойный и жуткий, требовал настоящего часового.
Мы вышли в семь утра по направлению к хребту, и скоро речка осталась где-то внизу.
— Есть в Москве один чечен. Ромой его кличут. Так он очень любит рыбу ловить. Ездит специально в Тверь.
— К кому?
— К губернатору, брат. К губернатору. Предвыборную кампанию его будет финансировать.
— А в Москве что он делает?
— Живет. Ну, шире шаг. Вступаем в зону, близкую к боевым действиям. Проверить оружие, собраться, на маршруте не халтурить. Шаг вправо, шаг влево — нарушение режима следования. Вечером будешь мыть посуду. Если живым останешься.
Луга
— Местность пойдет открытая. Мы, если не как на ладони, то близко к этому, видны будем по пояс. Черепушки развалить можно легко. Приложись — и в яблочко. Но и друзьям нашим на лугах делать нечего. Они не пастбищные. Я тебя веду длинным, кривым путем. Но должны мы, брат, выйти. Все. Если «вертушка», падай на попу и сиди. Только не на брюхо. Так виднее. Ну, двинули. И гербарии свои брось собирать. Смотри мне в спину и по сторонам. При неудаче возвращайся к лесу. Потом обратным ходом на север.
— Да что ты заладил: неудача, неудача.
— Отставить. Ноги как?
— Была мозоль. Да вся кончилась.
— С божьей помощью.
Старков каждый вечер осматривал мои стопы, смазывал чем-то вонючим, из баночки, мазилкой какой-то, под пластырь подкладывал листья, ему одному ведомые. Потом все прошло. Я мог идти, и довольно резво. Здоровье возвращалось стремительно.
Пока про открытое место говорить не приходилось. Прямо от опушки начинались двухметровые лопухи, с гигантскими листьями и белыми зонтиками соцветий.
— Смотри, Андрей. Вот это борщевик — огромный и опасный.
— Укусит, что ли?
— Сок попадет на кожу, и будет ожог на этом месте. Ты на тропе качаешься, как малохольный, гербарии собираешь. Не тронь ничего. И борщевика бойся. Платок где твой? Порви там что-нибудь. Ветошек наделай и харю протирай. Пять минут тебе на это. Порвал? Ну, пошли помалу…
Привал у нас вышел только через три с половиной часа. Мы вышли к руслу ручья. От него зеленые потоки поднимались вверх, к горам.
— А почему не вверх? По моему соображению, мы тут блукать долго будем.
— Это ты справедливо заметил. Наверху, не очень далеко — секрет чеченский. А здесь вряд ли.
— Ты все это по старой памяти говоришь?
— А ты думаешь, я ни с кем по дороге не говорил?
— Я еще в здравом уме. И твердой памяти.
— И тут ты ошибаешься. Ты когда с караула меняешься, крепко спишь?
— А ты конспиративные встречи устраиваешь?
— Вот именно. Тебе нельзя этих людей показывать. Нынче методика допросов страшна и неотвратима. Все расскажешь.
— А ты?
— А я почти все. Вот этим мы и отличаемся. Только в этом почти вся суть.
— Обижаешь.
— Ты просто ремесла моего не знаешь. А так нормальный парень. Не враг и не дурачина. Ну, пошли.
Я не поверил Славке. Откуда здесь связные? И зря не поверил.
А мы шли через заросли то белых, то голубоватых цветов, ярко-оранжевые крестообразные какие-то бутоны в рост человека, желтые свечки, за ними — черно-пурпуровые, с густой паутиной подлистка.
Потом мы вышли в зону опасного передвижения. То, о чем говорил Старков. Трава всего по пояс. На ближнем склоне еще лежал снег, и прямо из-под него выползали крупные желтые цветы. Никогда не забуду этого.
На буром фоне прошлогодней травы светились синие и голубые головки и между ними — белые бутоны. А по берегу ручья, показавшегося в отдалении, извивался буйный фиолетовый первоцвет.
В мухах и бабочках я не силен, да и время им, видно, еще не пришло. А жуки майские, такие же огромные, как и все здесь, необъятные и целеустремленные, уже тронулись в путь по своим жуковским трассам. Мы часто беспокоили их колонии, отсиживающиеся на цветах и кустах.
— Тебя бы сюда в середине лета. Места бы живого эти твари разнообразные на тебе не оставили. Такого в СПб не встретишь.
— Да что я, в лесу никогда не был?
— Был, конечно. Только не в этих джунглях. Хочется тебе стать жуком прелестным на этих травах?
— Жуком мужественным. Жуком-победителем.
— Вот дадут наши по Чечне дефолиантами, и конец твоей мужественности.
— А дойдет до этого?
— А сам как думаешь?
— Думаю, дадут. А мировое сообщество?
— А не пошло бы оно в жопу.
— Присоединяюсь.
Я и луга эти полюбил. И мне предстояло полюбить и пустоши. И многое другое.
Время привала еще не пришло, но Старков велел остановиться. Где-то вдалеке прошелестел в небе истребитель. След белый отчетливо виднелся. За ним второй, немного ниже. Но это было полбеды.
— Вертушка. И как не вовремя. — Он выругался долго и неопрятно.
Мы скатились во впадину. Потом еще ниже, заползли под травяной свод и стали ждать.
Вертолет тихо появился из-за хребта и медленно, с нарастающим гулом возник над лугом. Повисев с полминуты, он методично, квадратно-гнездовым способом пропахал зону ответственности, километров десять на десять, изыскивая что-то. Наверное, с неба помятая трава хорошо различалась. Но мало ли кому нужно тут блукать. Может, это звери. Один матерый, другой на обучении и воспитании. Старков был явно озабочен. Наконец винтокрылая машина поднялась, покрутилась еще, поводила мордой и ушла через перевал.
— Быстро вставай. Сейчас самое неприятное. Идем через пустошь. Все как на ладони. Если бы вышли час назад, нам конец.
— Да кому мы тут нужны? И мало ли кто ходит.
— Вперед, я сказал. Дистанция двадцать метров. Не отставать и не приближаться. Если что, уходишь в луга. Все понял?
— Все.
— Вперед.
Мы шли по лишайникам, мхам, мелкому кустарнику. Впадина между двумя гребнями тянулась километра четыре и потом еще столько же. Старков не замедлил своего движения ни на миг. И обошлось. Я просто упал на мох под сводом пещеры. Не пещеры — так, естественного укрытия. Но это был рай.
Лес
То, что казалось несбыточным, запредельным счастьем, — произошло. Мы вошли в лес. Смрадный подвал, сырой и безнадежный, «часовые любви», лепешки кошмарные и бесконечный суп казались вещами вечными. Застолья после не воспринимались. Был только подвал, а после лес. Потом провал в памяти. В оперативной. Я похудел килограммов на семь-восемь, запаршивел, смирился с нежитью. Но весенним утром двухтысячного года Старков вывел меня к лесу.
А он был не таким, как тот лес, между Ладогой и Балтикой.
Я прижался щекой к кривой сосне, обнял ее, потерся лбом. Я снова жил.
— Ну что, бедолага, хорошо тебе? — спросил Славка.
— Хорошо, дяденька.
— Тогда гляди в оба. Здесь все не так, как в России. На севере. И помни: мы идем по нейтральной территории. Здесь нет никого. Но в любое время могут появиться. Потом, здесь схроны чеченские, бункера. Я знаю не обо всех. Что-то могли сымпровизировать во время моего отсутствия.
