Делая вид, что не понимает ее английского выговора, прислуга чинила ей мелкие пакости. Знала, что мужу не пожалуется, муж и сыновья только посмеются над ней. Отлученная от насущных занятий, от стирки и готовки, которых теперь и пальцем не коснись, неприлично, она, как неприкаянная, плутала по дому с глазами, опухшими от тайных слез, облепив лоб кружочками лимона. У нее постоянно болела голова. «Вид у нее с этим лимоном точь-в-точь как у садху из какой-то особой секты, — язвительно откровенничал Коломан Байчи. — В Индии все ей вредно: и жара, и еда, и даже запах флоксов на клумбе перед домом; она приказала их выкосить; а голова у нее болит с тех пор, как по приезде из Будапешта ей пришлось завести горничную. Она счастлива только в те дни, когда прежнюю уволила, а новую еще не наняла. Без бабской работы она сама не своя. Плачется на Индию и уговаривает меня ехать домой. Приходится объяснять, что за ее мигрени государство щедро платит, так что пусть не жалуется. Врачам не верит, шастает по знахарям. Чем больше глупеет, тем жарче верит в тайную восточную медицину, — басовито похохатывал посол. — Опять пришлось гнать в шею какого-то разъевшегося телка-массажиста, трепача насчет желез, уж этих обирал я насквозь вижу и отлично знаю, кто ей насоветовал».
Резиденцией, куда не спешил посол, именовался особнячок, снятый у раджи, уличенного в злоупотреблениях на казенных поставках и приговоренного к высылке из столицы. Чем там занят был посол до вечера, дознаться было трудно. Ференц поговаривал, что шеф пишет научный труд по проблемам экономики мол, к тому-то все эти подчеркивания в газетах, кипы которых раз в неделю убирает завхоз, и груда английских словарей на столе. Юдит полагала, что не экономикой он занят, а кроссвордами. Перед отбытием на посла находил необычайный стих, он отдавал приказы, вызывал сотрудников, требовал исполнения по делам, которые еще целую неделю дозревали бы себе в картотеках. Можно было поклясться что он стремится навалить сотрудникам работы на всю ночь, до своего возвращения поутру. Он считал (и тут он был недалек от истины), что стоит только ему переступить порог и удалиться домой, как весь аппарат тут же впадает в расслабленность и, по сути дела, перестает существовать. Когда ему случалось выезжать из Дели, он обставлял полномочия оставшихся столькими оговорками, что с любой мелочью приходилось ждать его возвращения. Выслушивая потом отчеты, он торжествовал: «Вот видите, без меня, старика, вся работа застопорилась. Уж знаю, как вы мне заглазно почем зря кости моете, но, надеюсь, теперь убедились, что без меня хуже. Уж возьму на себя тяготу, поруковожу вами по мере сил, так оно лучше будет. Дайте-ка сюда ваши бумаги».
Маргит отправили в очередную деревню, так что Иштван не виделся с ней целую неделю. В последнее время они встречались часто, хотя и не подолгу. Он уже свыкся с тем, что она прилетает двухчасовым рейсом, чтобы улететь обратно в семь вечера. Неожиданный перерыв и неделя молчания пробудили в нем прежние тревожные мысли. И поэтому его как-то особенно взбудоражил ее голос по телефону, а главным образом, оговорка, что, если она и прилетит, — а ей предстоит сопровождать профессора, — то освободится только около половины четвертого. Он хотел встретить ее в аэропорту, однако Маргит предпочла, чтобы он там не показывался, и они выбрали местом встречи кафе «Волга». Условились, что он будет ждать пятнадцать минут. Если Маргит будет в Нью-Дели, но не сможет поспеть к назначенному сроку, она даст знать, куда за ней заехать.
Иштван глянул в окно: ворота гаража были открыты, но широкий посольский «мерседес» по-прежнему будто застрял в них, и солнце играло на красных стеклах сигнальных фонарей.
«Сидит. И чего он ждет? — вздыхал Иштван. — Если через пять минут не уедет, провались все — срываюсь в город».
Поводы для отлучки были, целый десяток, но подобает уведомить секретариат и позвонить послу, нет ли случайно каких-нибудь срочных поручений. Очень не хотелось. Слишком хорошо известно, что наверняка призовут и заставят выслушать кучу поучений пополам с воспоминаниями из опыта партийной работы, кое-какие из этих назидательных рассказов доводилось слыхивать уже в нескольких вариантах. То это были истории из жизни верных товарищей, с которыми посол сидел в тюрьмах во времена Хорти, то Байчи приводил их в доказательство собственной отваги я сметливости.
С облегчением увидел Иштван за окном коренастую фигуру посла, рядом с ним семенил сын шифровальщика, малыш Михай. Михай о чем-то рассказывал, возбужденно размахивая руками. Тени обоих отпечатывались на белой стене гаража, ослепительно сияющей под фестонами вистарии.
Внезапно посол остановился, как вкопанный, словно только сейчас дошли до него слова ребенка, он обернулся к Михаю и о чем-то переспросил. Иштван не сводил глаз с поднятой детской руки, описывавшей в воздухе круги. «Вот и продали меня, — молнией озарила догадка. — Он хвастается, как мы были у Кришана». Михай произнес еще несколько слов, а потом всплеснул руками и ударил кулачком в ладошку. Все выложил маленький глупенький, не ведающий, что творит, доносчик — да простится ему заранее. Интуитивно Тереи был почти убежден, что происходит нечто такое, дурные последствия чему неисчислимы и непредсказуемы. Он замер от страха, чувствуя свое полное бессилие: ничего не остановить, не спасти. Свершилось. Но что? Слова не долетали, приходилось гадать по жестам.
Коломан Байчи вскинул взгляд на окно. «Меня видно даже сквозь проволочную сетку, — сжал губы Тереи. — Не буду я прятаться». Сквозь заросшие пылью мелкие проволочные ячейки Иштван видел блеск пота на лбу посла, кустистые брови и глаза, напряженно сощуренные от мучительно яркого солнечного света. Мужчины посмотрели друг на друга в упор, и, наконец, Байчи кивком и жестом руки пригласил советника вниз.
Тереи поспешно последовал зову. Посол стоял, слегка расставив ноги и наклонясь вперед. Грудь его ходила так, словно ему душно.
— С Кришаном разговорчики затеяли? — угрюмо спросил он. — По чьему поручению?
— Вы там тоже побывали, товарищ посол, цирк для всех открыт. — Наберитесь смелости сказать мне прямо…
— О чем? — вскинул брови советник, чувствуя, что выиграл раунд. «Ничегошеньки он мне не сделает. Ну, отзовут, в крайнем случае», — торопливо подсказал как бы чужой, спокойный, рассудительный голос, но мысль о грозящей потере Маргит всколыхнула Иштвана приливом гнева.
Посол с трудом перевел дыхание.
— Не вздумайте заходить с тыла, Тереи, — погрозил он желтым от никотина пальцем. — Не таких, как вы, я осаживал, причем так, что они проклинали потом ту минуту, когда им взбрело в голову воевать со мной.
— Объясните, в чем дело, товарищ посол, — сказал Тереи чуть громче, чем следовало, и мысленно выбранил себя за это.
— Не лезьте в полицейские к господу-богу, Тереи. Никаких доказательств у вас нет. Слишком много знать вредно для здоровья. Я вам симпатизировал, говорил с вами, как равный с равным, а вы, гляжу, от этого зазнались. Хорошенько подумайте, прежде чем что-то предпринять, не то потом горько пожалеете.
— Не понимаю, — шагнул вперед Иштван. — Что я такого сделал?
Посол отступил на шаг, оперся ладонью о горячий металл автомобиля, движением головы указал на Михая, мальчик оказался между ними, неожиданная стычка взрослых изумила его, он вертел головой, переводя взгляд темных глаз с одного дяди на другого.
— Если я вас вовремя остановил, тем лучше. Знать знайте, а язык держите за зубами. Я приказываю вам молчать не потому, что струсил, мне приходится думать не только о вашем благополучии.
Байчи окинул грозным взглядом волевое, посмуглевшее от загара лицо советника.
— Больше я вам не нужен, товарищ посол?
— Нет. Ступайте к черту! — рявкнул Байчи. — Терпеть не могу придурков.
Иштван повернулся, направился к стоящему в нескольких шагах «остину», вынул из кармана ключи и отпер дверцы, он был Спокоен, даже рад, что теперь не опоздает на свидание. «Ничего он мне не сделает, пальцем тронуть побоится, может быть, это даже к лучшему, что он дознался. Он и без того мне враг». И тут донесся умоляющий голос Байчи:
