— Глянь, — вторая сандалия, повешенная на дверной ручке, закрывала замочную скважину от глаз прислуги.
— Убей, не помню, когда я это сделала, — застыдясь, оправдывалась Маргит.
— Тем хуже, если у тебя это уже непроизвольно.
— Не вяжись к словам, — попросила она, ластясь — прильнув лбом к его щеке.
Они вместе сходили на кухню, принесли на стол полуостывшую еду. Иштван раскупорил бутылку вина. Ели, весело перебрасываясь шутками, пили вино и любовались друг другом, как пара влюбленных студентов.
— Почему ты так странно смотрел на меня?
— На этом ковре я тебя заново открыл, и ты мне очень понравилась.
— Ты врунишка. Ведь ты меня до скуки знаешь, что же нового высмотрел?
— Ты похожа на Еву с фламандского гобелена.
— Нравится тебе этот ковер?
— Ты мне нравишься.
— Интересно, какова его цена.
— Я не переплатил. — Речь не о деньгах, — ее взор был ясен, Иштван упивался этим светом, — а о детях, которые его ткали… Ты, знаток Индии, ты видел, как ткут ковры?
Он отрицательно покачал головой. Непрерывная, как жужжание пчел, звучала в нем отрада души: „Люблю ее шею, губы, крохотное ухо, розовато-прозрачное под солнечным лучом“, он задыхался от потопа нежности.
— А я вот видела. Представь себе плетеный сарай с глиняной крышей, крыша настолько раскалена от солнца, что даже стервятники, и те переступают с лапы на лапу. От пола до потолка натянута сетка основы. На полу сидят на корточках шестеро детишек, проворно отрывают от клубков кусочки цветных шерстяных ниток и как можно крепче и тесней один к другому вяжут на основе узелки. Старик-мастер что-то вычитывает из толстенной книги, я подсмотрела у него через плечо, там особыми знаками был записан узор „цветы и листья“. Он знает этот шифр и тянет нараспев: „Красный, красный, желтый, черный, черный“, а чтобы не сбиться с ритма, бьет прутом по барабану. Невозможно уследить, как летают эти крохотные пальчики… Глаза у детей слезятся, воспаленные веки горят, они то и дело трут веки, а старик все ускоряет ритм. Узелки должны быть одинаковы, и чем чаще, чем больше их на дюйм, тем дороже ковер. Платят не малышне, а родителям, иногда труд детей — это арендная плата за землю или проценты по долгу. Дети отдыхают, только когда старик раскашляется и отхаркивает мокроту прямо на пол промеж своих ороговевших пяток. Ребятне в радость его чахотка, туберкулез легких — самая распространенная болезнь среди ковроткачей.
— Где ты это видела?
— В одной деревне, которую мы обследовали, домашние мастерские — это еще один очаг заражения трахомой. Интересно, скольких глаз стоит красота старинного узора, это райское цветущее дерево на твоем ковре?
— Издашь закон о запрете детского труда? Разве это поможет?
— Нет. Все равно будут ткать, подпольно, а в Европе и в Штатах сыщутся любители и знатоки старинных узоров. Запрет только увеличит прибыль торговцев-посредников.
— Так что? Не покупать? Тогда они окажутся на самом дне нищеты, — горько сказал Иштван. — Маргит, забудь на минутку, что ты врач, не думай о страданиях этой голодной страны, позволь хотя бы мне насладиться красотой, потому что дети творят ее неосознанно и не умеют ценить.
— Я тебя огорчила? — Маргит протянула руку, Иштван накрыл ее руку своей. — Знаю, искусство рождается и вдохновением, и трудом, страдание придает шедевру значимость… Но пойми, здесь речь о страданиях без вины; ни дети, ни родители не знают, чем они потом за это заплатят. Жжет глаза и першит в горле, — вот что они пока знают, мол так всегда было и долго еще не переменится.
— Оба мы не годимся для этой страны, — гладил Иштван ее ладонь, лежащую на скатерти, вышить которую не пожалели труда. — Мы иначе воспитаны, для нас любить — значит действовать, помогать, преображать, а здесь это означает разделять дремотные грезы, покорно принимать приговор судьбы. Здесь таким, как мы, или богатеть, потому что рабочих рук полно и стоят они гроши, или поднимать революцию. Всем прочим заниматься — только время тянуть, усыплять свою совесть.
— Конноли говорит, что Индия сделает из него коммуниста. А я, покуда не побывала в деревнях, и подумать не могла, что люди могут быть так жестоки друг к другу.
— Это из-за нужды. Здесь жить — значит давить всех прочих.
— Иштван, — сказала Маргит. — Они воистину добры и миролюбивы. И не жалеют трудов.
— Это доброта и есть их слабость. Испокон веков полуголодные, опутанные верой, что в каком-то из грядущих воплощений их ждет награда, изнывающие от зноя, они ждут и надеются…
— Мне так хочется им помочь, — она сплела пальцы. — Знаешь, почему? Потому что я благодаря тебе здесь счастлива. Я себя здесь чувствую почти виноватой перед ними. Я из богатой семьи, деньги считать не приходится, у меня только те обязанности, которые я сама себе выбрала. И у меня есть ты… Платить добром за незаслуженное счастье. Я дорого дала бы, чтобы помочь здесь хотя бы одному человеку, спасти его, осчастливить.
Она говорила с таким жаром, что он встал, обошел стол, вложил пальцы ей в волосы, заставил закинуть голову и прильнул к ее губам.
— Меня ты уже осчастливила, — нежно шепнул он.
— И тем больше я должна работать, лечить их, понимаешь? Мне страшно за нас.
Он смотрел на нее с обожанием.
— Но ведь ты это и делаешь, Маргит, — подняв ее ладонь, он провел кончиками пальцев по своим губам.
— Слишком мало, все слишком мало, — с болью сказала она. — Иштван, ведь я не дура-девчонка, которая поддалась первому же порыву… Я знаю, что делаю. Не говорю с тобой об этом, потому что трушу» да и зачем тебя тревожить? Ведь у тебя жена, сыновья, ты оказался одинок случайно, мне это чистое везение. Но я о них помню. Я из другого мира, я чужая.
— Зачем ты себя мучишь? Пока что нам ничто не угрожает.
— Пока что, — горько вздохнула она — Не требуй от меня, чтобы я не заглядывала вперед дальше, чем на два месяца, я не могу не думать о том, что с нами случится много позже. Чем сильней привязываюсь к тебе, тем с большей тревогой думаю о том, что нас ждет.
Иштвану стало стыдно, что он при ней молчал о поисках пути к избавлению, о том, чем грозит им обнародование их тайны.
— Маргит, я не имею права затевать этот разговор, пока не получил развода. Развод я могу получить, только вернувшись в Будапешт, я должен принять решение вместе с женой, без посредников, она имеет право узнать об этом первая от самого меня. Но очень возможно, что за границу меня больше не пустят. Ты готова приехать ко мне? Остаться, быть может, на целые годы?
— Иштван! — в ее восклицании звучала благодарная готовность. Помолчав, она досказала: — Ведь я же буду с тобой.
— Не забывай: чужой язык, иные обычаи, другие условия. Зарабатываю я мало. Ты будешь отрезана от своих, приговорена ко мне.
— Отец не лишит меня наследства. У меня есть профессия, я умею работать… Никакой беды не вижу, — она скрестила пальцы, полная пылкой готовности. — Но она-то согласится?
— Как я могу за нее ответить? Она мужественный человек. И любит меня… Да, именно поэтому она не станет чинить препятствий. Дело в другом, очень сложное дело, — он примолк, глядя ей в глаза. — Я никогда об этом не говорил. Молчал, так мне было удобней. Решение суда — это только формальное освобождение от брака, я католик, мы не можем нарушить клятву перед Богом.
— Для тебя это так важно? — она изумленно отняла руку и оперлась на нее головой, погрузив пальцы глубоко в медные пряди волос. — Я тоже христианка, но этих твоих угрызений совести понять не могу.
— Я поклялся: «И не покину тебя до самой смерти». Только смерть освобождает от уз.
Она долго и недоуменно смотрела на него и, наконец, понимающе улыбнулась.
— Это все слова. Ты же не прикажешь мне ждать ее смерти. И вряд ли захочешь, чтобы я ей этого желала. Должен ведь найтись какой-то выход… Или ты ищешь, как бы покрасивей от меня отделаться, а любовь твоя вовсе не так сильна? Ты в силах думать о будущем, о своей жизни, в которой мы не вместе? Если бы ты вправду любил меня, не было бы таких преград, которых мы не одолели бы. Иштван, Иштван, зря мы затеяли этот разговор, лучше никаких планов не строить и жить, как живут здешние, дарами дня и надеждами, — она закрыла лицо руками, и он понял что она плачет.
