— К сожалению, я не могу ее продать, — сказал художник, выглядывая из барсати, — но, госпожа Уорд, я с удовольствием сделал бы ваш портрет. Предупреждаю, чтобы не было недоразумений, он не будет похож, для этого существует фотография. Меня привлекает ваш колорит, медные волосы, желтое платье, фиолетовый оттенок кожи. Если бы вы нашли время…
Он смотрел на девушку так, словно уже превращал ее в систему линий, нагромождение плоско закрашенных геометрических фигур, в его глазах было столько восхищения, что Иштван подумал с симпатией: ему надо помочь, может, удастся организовать выставку в Будапеште, особенно если после вернисажа его картин в Дели появятся положительные рецензии.
— А не могли бы вы продать мне этот серо-голубой пейзаж? — Маргит встала и вытащила картину из-под повернутых тыльной стороной полотен, их испачканные жирными пятнами поверхности сверкали в лучах заходящего солнца.
— С большим удовольствием. Вы выбрали самую лучшую… Если вы, госпожа Уорд, позволите, я вам подарю ее после выставки. Они и так здесь портятся. Моя живопись не находит в Индии покупателей, я это объясняю тем, что мы еще не доросли. Вкусы формирует реализм XIX века, англичане, или каллиграфия копиистов, подражание народному декоративному искусству, поверхностный подход…
— Нет, — возмутилась Маргит, — я могу себе представить, сколько это стоит, и отказываюсь принимать такие подарки. Скажите, сколько…
Художник колебался, боялся назвать слишком высокую цену, а одновременно уже предчувствовал, как будут выглядеть зятья, которым он сунет под нос пачку банкнот. А может, вообще ничего не говорить, оставить деньги на холсты и краски, на раму, благодаря которой картина становится более красивой, как женщина, надевшая новое платье. Одновременно он хотел, отблагодарить Тереи за его доброе отношение к нему.
— Если я попрошу сто рупий, это не будет много? — наконец-то произнес он.
— Нет, картина стоит гораздо дороже.
— Для коллекционера, в Европе, может быть… Но не здесь,— оправдывался Канвал. — Вы ее возьмете сейчас или я смогу эту картину еще выставить? Я поместил бы подпись, что она продана, возможно, даже с ценой. Так делают, картина начинает больше нравиться тем снобам, которые все пересчитывают на рупии, она становится приманкой…
— Вы можете написать цену повыше, — девушка заговорщически посмотрела на художника, — а я скажу, что столько и заплатила.
— Но только не слишком высокую, — предостерег Иштван, — тогда будет обратная реакция: ишь, нашел доверчивого иностранца, удалось его провести, но мы-то эти штучки знаем.
— Вы правы, во всем нужно иметь чувство меры. Давайте войдем в барсати, — пригласил художник, видя, что мисс Уорд открывает сумочку и ищет деньги, — ни к чему, чтобы нас все видели.
Канвал пододвинул ей кресло, сбросил картон и рисунки с кровати, дернул за шнур, и рулон циновки над входом с треском упал, подняв тучу пыли. Маргит уже доставала банкноты.
Художник взял деньги, обмотал платком и сунул в карман брюк.
На опущенной циновке появилась тень женщины, она склонялась все ниже и ниже, сквозь щель, откуда проникали яркие лучи солнца, они видели ноги в сандалиях, на пальцах босых ног были нанизаны перстни, внутренняя часть ладоней ярко-красная, она поставила поднос с чашечками кофе на бетон. Склонившись, женщина еще какое-то время подождала, но художник не поднимал циновки до тех пор, пока она не ушла. Угощая их кофе, в который он насыпал много сахару, Канвал вполголоса объяснял:
— Это была моя жена. Я ее не представил, потому что, она не знает английского… Жена родом из деревни, она воспитана по старинным обычаям и чувствовала бы себя неловко в нашем обществе.
Уловив удивленный взгляд Маргит, художник торопливо добавил:
— Нет, я не стыжусь ее, она хорошая, хотела бы мне помочь, пытается убедить меня измениться и стать таким, как другие, начать зарабатывать. Жена плачет по ночам из-за того, что ее выдали замуж за сумасшедшего, да и что это за занятие — мазать кистью по холсту? И возникают картины, непохожие на окружающий мир. Ее семья женила меня на ней, они богатые, казалось, что ее родители должны мне помочь. Но я для них обуза в течение уже стольких лет… — Задумавшись, он долго мешал густой осадок кофе и остатки тростникового сахара. — Вы, мисс Уорд, даже не представляете, что для меня значит продать картину. И дело не только в деньгах. Хотя благодаря им, возможно, жена поверит, что и я зарабатываю? И то, чем занимаюсь, тоже чего-то стоит…
Спускаясь с плоской крыши в сопровождении толпы детей, они погружались в густые кухонные ароматы, осторожно ступая по крутой лестнице. Художник вдруг решил воспользоваться случаем и поехать с ними.
— Не беспокойтесь, господин советник, я еду с вами не для того, чтобы растранжирить деньги, хотя они словно с неба упали… Да и так, чтобы я с ними ни сделал, семья будет все равно недовольна, ведь я целиком завишу от них. Мне вдруг пришло в голову, что я должен поехать и что-нибудь купить для жены. Перстень или сари? Уже много лет она не получала от меня подарков… Ведь мои картины никому не нужны, они ее не радуют. Сегодня я ей могу дать то, что будет для нее настоящим подарком и что, наконец, вызовет зависть у сестер.
— Это очень мило с вашей стороны, — сказала, повернув голову, Маргит. — Вы — типичный мужчина, хотите порадовать жену, хотя наверняка не знаете, чего ей хочется или в чем она действительно нуждается? Может, лучше отдать деньги, она сама выберет… Возможно, у нее есть какие-нибудь расходы, о которых она даже не смеет вспоминать?
— У нее их слишком много, — пожал плечами Канвал, — конечно, она предпочла бы деньги, но семья тут же у нее все отберет. Нужен он ей или нет, но мой подарок будет только для нее одной, и я его вручу. Иштван слушал разговор, чувствуя себя виноватым — давно уже пора было подумать о Маргит и тоже приготовить для нее какой-нибудь сюрприз.
Автомобиль мчался по улицам Нью-Дели между нагруженными грузовиками, сигналом разгоняя медлительных велосипедистов, которые названивали, как цикады.
— Куда вас подвезти? — спросил Иштван.
— Все равно, лишь бы в центре, — попросил художник. — Я не хотел бы вас затруднять. Лучше всего по проспекту, около парламента и на Коннахт-Плейс, надеюсь, вам не придется делать большой крюк.
В лучах заходящего солнца розовели купола пагод, красная зубчатая стена пылала под пустым небом.
Им пришлось остановиться, улицу блокировали три грузовика с полицией, дальше они могли пройти только через газон, впрочем, так делали все. Иштван уже заметил журналистов. Лучи заходящего солнца поблескивали в объективах фотоаппаратов, направленных на толпу. Неожиданно среди журналистов он увидел маленькую, подвижную фигурку Нагара, но прежде чем, Тереи успел к нему пробраться, француза поглотила волна бегущих женщин. Полиция окружала их, наступала, поднимая палки, но полицейские никого не били, разноцветные сари переливались на солнце зеленым и желтым, толпа, пронзительно крича, подчинялась напору, чтобы, сделав круг, снова собраться вокруг ритмически скандирующих на площади. Эта охота за демонстрантами, попытки рассеять толпу были похожи на игру, некую забаву, а с другой стороны всё происходящее казалось очень серьезным, особенно когда на площади звучали гимны или хоровая декламация.
— Подойдем поближе? — Иштван обнял рукой Маргит, боясь, что ее захватит водоворот человеческих тел, он потеряет девушку из виду.
— Это интересно, — Маргит тянула его в плотной толпе скандирующей призывы. — Чего они хотят? Вокруг двигались одни женщины, был слышен шелест шелка звон браслетов, одновременно в нос душной волной ударял смешанный запах крепких духов, пудры, каких-то пряных ароматов пота и разогретых тел.
— Что за странная демонстрация? — спрашивала Маргит. — Откуда взялись эти женщины? Смотри, они танцуют…
Толпа, собравшаяся на площади, колебалась, гудела сухая земля, в лучах заходящего солнца вставала легкая пыль, поднимавшаяся красным облаком. Послышались звуки флейты и трехструнных саронгов, как кошки, мурлыкали барабаны и позванивали колокольчики. Впереди толпы топтались на месте полуодетые мужчины, старые, седые и совсем молодые, они дули в свистульки, деревянными пальцами, похожими на обожженные корни, постукивали, царапали, гладили кожу барабанов, которые переговаривались басом. Иштван вздрогнул, неожиданно заметив запавшие веки, пустые глазные впадины или широко открытые в яркий свет солнца глаза с побелевшими, умершими зрачками.
