— Это все? — спросил он, сам дивясь, как спокойно звучит собственный голос.

— А вам мало? Что бы вы сделали на моем месте? Я всего-навсего предложил отозвать вас, — наклонился к Иштвану посол, лицо его смягчилось, словно от заботливой благожелательности. — Губить вас не хочу. Написал, что это по вашей личной просьбе, что вы устали от разлуки с семьей.

Не взять было в толк, то ли Байчи издевается над ним, то, ли, обвинив во всех грехах и наступив на шею, изволит поднять с колен, как блудного сына, на вид милосердным жестом всепрощения, а по-настоящему, чтобы удушить в крепких объятиях на собственной груди.

— И правильно, — покладисто согласился Тереи. — Думаю, вам это не зачтут как проявление слабохарактерности.

— Эх ты, — почти приласкал его отцовским голосом Байчи. — Чего ради ты за мной хвостом ходил… Что вынюхивал, до чего докапывался?

— Любознательный я, — скривил губу как бы в гримасе Иштван.

— А цель?

— Правду знать хотел, — это искреннее признание прозвучало как изобретательнейшая ложь, даже самому стыдно стало.

— По чьему приказу?

Видя, что Тереи с отвращением молчит, Байчи пустился в объяснения, словно перед ним заупрямившийся ребенок.

— Я здесь усижу. Меня пальцем тронуть нельзя, хотя бы потому, что уже не подобает. Тронь Байчи — пойдут вопросы; «А почему не всех остальных?» Слишком высоко меня вынесло. Наводить на меня критику — значит подкапываться под партию. Только бездельники безупречны. Понял? А мне охоты нет уступать место первому попавшемуся дурошлепу! Когда надо было грязное дельце обтяпать, кому его поручали? Мне. И тогда я был хорош. А сейчас смотрят на меня как на преступника. А ведь за такими, как я, кое-что стояло и, факт, стоит. Разве этого уже не принимают в расчет? Разве я когда-нибудь говорил, что я невинная овечка? — хрипел он, полуоткрыв рот, яростно уминал табак в трубке, но не зажигал ее, прекрасно помня, что от дыма кашлем зайдется. — Хочу стать замминистра и стану. Захочу отдохнуть — поеду в небольшую удобную страну, в этакую Голландию, там пережду. Меня ниже не столкнут… Может быть, в школьные прописи, как ваша братия, и не попаду, но историю республики делали я такие, как я, — обвисший кадык посла подрагивал от прерывистого дыхания. — На пенсию меня не спровадишь. Я не позволю себя заживо хоронить. Я останусь там, куда меня партия поставит, — но звучало это так, словно партии указывает он.

Иштвану припомнились опасения Стариковой супруги, инстинктивный страх, как бы не лопнула струна от перегрузки. Сказка про золотую рыбку. Старик знал заклинание и разбирался, в чье ушко шепнуть. И желание исполнялось, но партия не золотая рыбка. И на его тестоподобных, мокрых от нездорового пота руках нынче трудно нащупать мозоли, следы тяжелой работы, потому что давно это было, разжирел Байчи, плотно заполняя обширным задом все более удобные кресла, потерял упругость, хоть думает, что не потерял, а первая же неудача подкосит его, он повиснет, как тряпка. И нет в нем, Иштване, ненависти к этому человеку, он почти благодарен Байчи за то, что может ему посочувствовать.

— Правды вам захотелось? А чего ради? Легче станет, если дознаетесь? Лезете, сами не знаете, чего хотите… Правда жжется хуже кислоты. Это цена власти. Кое-кто из тех, кто у власти, знает правду. Давится ею, а вымолвить не может: прокричи ее нации, люди уши заткнут, разбегутся… А молчать нельзя, каждый день надо приказы отдавать, руководить, править. Ах, как я завидую, Тереи, этому вашему пацанскому невежеству!

У посла тряслись руки, он заметил это и с силой оперся ими о расставленные колени.

— Топить вас я не хочу, — бешено прошипел он. — Только не мозольте мне глаз. Езжайте хоть домой, хоть в Австралию, хоть к черту, к дьяволу. Лишь бы я вас здесь не видел. Не видел этих ваших вопрошающих, благостных, дурацких глаз.

Гадать не приходилось, Байчи кипел от ярости, так что боем по правилам тут и не пахло. Зная, что он сильнее, Байчи наотмашь крушил. Иштван слышал его хрип. Перед глазами ходил его плохо выбритый кадык, седые и черные торчащие волоски, морщины на дряблой коже, подернутые стеклоподобной плёночкой пота. Дорого ему обходится эта беседа. «Нет, я не отвечу ударом на удар, не полезу в драку. Не желаю я. Не желаю». И внезапно Иштвану представилось, что он видит посла в Будапеште, как тот влачится старческим шаркающим шагом, приостанавливается, опираясь на палку, не замечая прохожих, оглядывающихся вслед, шумно дышит, полуоткрыв лиловые губы. Промытый весенним ливнем воздух легок, блестит мокрый тротуар, блестят кованые ограды парков, блестит листва, воздуха так много, а ему нечем дышать. Он волочит ноги по земле, которая давно перестала быть полем боя, она, несмотря на плитчатый тротуар, все равно топкая, размякшая. Подается под ногами, а когда изредка чувствуешь ее подошвами, она кажется враждебной, стала дерзкой, напоминает о себе, ждет.

Слуга принес на подносе две крохотные хрупкие чашки с кофе.

— Пейте, — повелительно сказал Старик.

Словно пелена с глаз упала, смотрел Иштван на измятое лицо Байчи, взявшего одну из чашечек и подносящего ее к полуоткрытым губам. Рука у Байчи дрожала, на ковер сыпались капли.

— Появляться на работе мне не следует?

— Оно лучше бы.

Уже стоя в дверях, Иштван обернулся, увидел грузную сгорбленную фигуру в собравшемся к подмышкам пиджаке, втиснутую между подлокотниками кресла.

— А мои письма?

— Изъяты по моему указанию, — посол брал на себя все, уверенный, что это по силам. — Они в сейфе. Скажите шифровальщику, пусть выдаст. Мне они уже не нужны, по-моему, мы договорились.

Иштван вышел из темноватого холла, приостановился у колонн на крыльце. И набрал полную грудь чистого, благоуханного воздуха, словно выбрался, наконец, из пыли, витающей взвеси, клубящегося трубочного пепла, от которого задыхался посол. Чокидар приоткрыл тяжелые ворота, парк, казалось, дремал на зимнем солнце. В памяти всплывали обрывки фраз. Иштван взвешивал жесты, интонацию голоса, на ум приходили такие меткие, такие хлесткие ответы — даже странно было, что они только сейчас явились. Он с недовольным видом пожал плечами, словно тот, кто по уговору должен был подсказать, опоздал, а оценка уже проставлена. «И все же Ференц не пикнул про дельце с виски, купленным на дипломатические сертификаты, а ведь мог, мне не оправдаться бы. Поверили бы ему. Предпочел, чтобы об этом вообще речи не было, своя шкура дороже». Чисто подсознательно хотелось видеть коллег в лучшем свете, все от голода по дружеству и доброте…

Эхо от стен посольства сдваивало стук его шагов по плитам тротуара.

Рабочий день кончился. Между пальмами в крашенных зеленой краской кадках высился завхоз и надзирал за тем, чтобы индийцы-уборщики выбили дорожку как положено, а то взяли моду, помажут сверху щеткой, и все.

— Так вы здесь, товарищ советник! — с такой искренней радостью бросился навстречу завхоз, что Иштван не мог не пожать протянутую руку. — Я же говорил: головой ручаюсь, что вернетесь.

— И наябедничали про бутылки.

— Зло меня взяло, когда на вас наговаривать начали. Я и ляпнул, мол, никто мне чекушки не поставил, а вы… Я имел в виду, какой вы, а эти тут же вывернули наизнанку, и вышла кляуза. Я же в защиту. Допреж слово вымолвить, язык надо откусить. Ведь я… Вы-то мне верите? — клятвенно уверял завхоз, не выпуская Иштвановой руки.

— Теперь-то верю, а то расстроился даже.

— Да я бы за вас, товарищ советник… Но ежели сам посол говорит, что имеет точнейшие данные, как и куда вы когти рванули, так я и заткнулся, хвост поджал.

— И подпись поставили, — с горечью упрекнул Иштван.

— Поставил. Не я один. Уверяли, мол, так надо, чего ж ерепениться.

— Ладно, старик, не о чем говорить. Самое главное, вы во мне не обманулись.

— А выходит, будто нас всех мордой об стол.

— Шифровальщик у себя?

— У себя, у себя. И секретарша на месте.

Валик свернутой дорожки посреди лестницы пришлось пере-, прыгнуть, как слишком высокий порог. Едва открыл дверь, Юдит вскочила из-за стола и повисла на шее, словно у чудом спасшегося. Расцеловала. Иштван не обнял ее, стоял, опустив руки. Большое, горячее, дружественное тело прижималось к нему, у самого лица были веки в голубых жилках, смирные ореховые глаза.