— Простите меня,— тихо сказала Долли.

— Я тоже погорячилась слегка...

— Николаю Яковлевичу грозит опасность?..

— Тот человек очень опасен... Его обложили, как волка флажками. И теперь он способен на все.

— Я поеду в Саратов,— решительно скадала Долли.

— Это плохая идея, — возразила Анна. — Вы можете разминуться. Надо терпеть и ждать.

— Почему вы думаете, что Маше грозит опас­ность?

— Он пытался однажды купить ее... И я сама видела, как он набросился на Машу, не обращая внимания, что кругом полно народа. Он маньяк... Знаете, что это такое?

— Нет,— пожала плечами Долли.

— Ну и хорошо, что не знаете...

Дорога.

Князь Николай распорядился остановиться на ночевку на опушке леса. Поставили шалаш, разве­ли костер, поужинали.

Была теплая ясная ночь, поэтому на ночлег рас­положились вокруг костра. Николай собственно­ручно связал Хлебонасущенскому руки, привязал длинной веревкой к дереву. Сам же устроился ря­дом, подложив под голову седло. Подсумки поло­жил в шалаш под присмотр дворовых. Гречка и Фомушка прикорнули в коляске. Трофим и кучер Никита легли в шалаше. Вскоре все заснули. Ло­шади паслись рядом. Убедившись, что все крепко спят, Фомушка и Гречка тихо вылезли из коляски и крадучись пошли к шалашу. При любом подозрительном звуке они застывали как вкопанные и старались не дышать.

Хлебонасущанский тоже не спал. Он с надеж­дой смотрел на жуликов и делал им знаки, озна­чавшие просьбу освободить его от пут. Фомушка и Гречка не обращали на него внимания. Их цель была подсумки... Они подошли к шалашу. Фомуш­ка, как уж, бесшумно вполз в него и вскоре по­явился с подсумками в руках. Он лихорадочно стал расстегивать ремешки, и в этот момент раздался спокойный голос Николая:

— Не торопитесь, Фомушка... Ноготки облома­ете...

Жулики одновременно оглянулись и увидели Николая. Он лежал, как и прежде, завернувшись в плащ, головой на седле, только теперь в его руке был револьвер Полиевкта Харлампиевича, и дуло было направлено на них. Деваться им было неку­да, потому что из шалаша им в спины уперлись ствол ружья и дуло пистоля: Никита и Трофим тоже были готовы к их визиту.

— Помилуйте, ваша светлость! Вот эта мухорта попутала... Гад ползучий! — Гречка показал кулак Хлебонасущенскому.

— А вы все же посмотрите, Фомушка... Убеди­тесь... Никаких денег там нет...

Фомушка наконец открыл подсумки и убедил­ся в правоте Николая.

— У, сволочь немытая,— завыл он, глядя на Полиевкта Харлампиевича.

— Придется, господа, о вашем проступке по­ставить в известность Юзича и Прова Викулыча. Они рекомендовали мне вас в качестве людей на­дежных...

— Не губи, Николай Яковлевич... Бес попутал! Мы за ним теперь приглядим. Так приглядим, что ему на тот свет захочется...

— Давайте договоримся: без рукосуйства!

— Это уж как получится...— неопределенно ска­зал Гречка.

Полиевкт Харлампиевич с ужасом смотрел на пудовые кулаки Гречки, и даже в лунном свете видно было, как он побледнел.

Дом Чечевинских. Петербург.

Платон Алексеевич Загурский осматривал Сте­пана. Степан был в исподней рубахе, кряхтел, не­довольно ворчал, всем видом показывая бесполез­ность и праздность процедуры.

— Кабы барыня не приказала, ни в жисть бы не согласился... Доктора — это для господ. А у нас как: Бог дал — Бог взял.

— Сколько вам лет?— спросил Загурский.

— Кто ж его знает?.. Много...

— Примерно сколько? С французом воевали?

— Чего ж не воевать... Мы с их светлостью кня­зем Яковом Николаевичем во второй армии под началом его высокопревосходительства князя Пет­ра Багратиона служили...

— А императрицу Екатерину Великую помни­те?

— Не видал, врать не буду... А помнить — по­мню.

Загурский прослушал, простучал Степана, при­казал ему лечь на кушетку и принялся мять и ло­мать его, как заправский костоправ.

— Что ж ты со мной делаешь, батюшка?.. Да ты меня сломаешь всего, — взмолился Степан.

— Больно? — спросил Загурский.

— Боязно... Кости трещат...

— Ну, вставайте, — сказал Загурский. — Сме­лее. Ноги болят?..

Степан осторожно поднялся с кушетки.

— Куда как меньше... Я-то, барин, думал, как вы за меня взялись, что пришел мой час. А теперь гляжу, вроде поживу еще...

— Поживете, поживете... На руки полейте. Степан взял кувшин с водой и полил Платону

Алексеевичу на руки.

— Ну, как он? — спросила Анна.

— Соответственно возрасту... Я ему тибетский массаж сделал. Какое-то время ему будет лучше. Потом процедуру повторим.

— Спасибо. Мы очень любим старика. Возьми­те, — Анна протянула Загурскому деньги.

— Не надо. Я не беру денег за лечение просто­людинов.

— Вы в Обуховской больнице служите? — спро­сила Анна.

— Консультирую.

— А в отделении для душевнобольных вам при­ходилось бывать?

— Несомненно.

— Не встречался ли вам там больной Шадурский?

— Князь Шадурский?

— Да...

— Разумеется, встречался... Это — необычный больной... Говорят, он совершенно одинок, год на­зад у него погибли жена и сын. Но кто-то каждый месяц вносит за него приличную сумму, так что содержание у него весьма достойное: отдельная па­лата, хорошая еда, приличная одежда.

— Как он?

— Ярко выраженная шизофрения... Неадекват­ная оценка жизни... Время от времени впадает в глубокую меланхолию. А он вам знаком?

— Да... Нельзя ли мне его посетить?

— Отделение для душевнобольных не из при­ятных мест... Не боитесь?

— Я в разных местах бывала...

— Ну, что ж, послезавтра у меня обход... К де­сяти утра приезжайте в канцелярию.

Загурский поднялся.

— Разрешите откланяться, — сказал он.

— Передайте поклон жене...

Анна проводила Загурского до дверей.

Обуховская больница. Петербург.

Палата Шадурского представляла собой малю­сенькую комнатку длиною чуть больше койки, ко­торая стояла там, а ширина ее позволяла лишь втис­нуть рядом с кроватью небольшую тумбочку. Но и это считалось огромной роскошью в больнице и предоставлено было князю только потому, что не­известный благодетель переводил в больницу каж­дый месяц довольно значительную сумму.

Дмитрий Платонович встретил Загурского как родного, на стоящую позади него Анну не обратил внимания.

— Милости прошу, дорогой Платон Алексее­вич. Рад видеть вас в своей монашеской келье... Я всегда с нетерпением жду ваших посещений. Для меня это — живительная возможность поговорить с порядочным человеком. Вы же сами видите — кругом хамы... Куда ни посмотришь — одни сви­ные рыла. Никаких понятий о приличиях... Вот, — он протянул Загурскому исписанный лист, — пе­редайте это государю... Я понимаю его опасения... Они — Романовы, а мы, Шадурские, — все-таки Рюриковичи... Но в этой бумаге я протягиваю ему руку, предлагаю забыть наши распри. Мне кажет­ся, это правильный жест с моей стороны.

— Несомненно, — согласился Загурский. — Как самочувствие? Жалуетесь на что-нибудь?

— Я абсолютно здоров. Последнее время чув­ствую особенный прилив сил. Много работаю... Я решил назвать свою книгу «Наука нежности»... Не правда ли, оригинально?

— Да, да... Безусловно.

— Но почему мне не дают железных перьев? Я прошу, а мне не дают. Распорядитесь, голубчик...

— Хорошо... Но должен заметить, ваш труд, на­верное, лучше создавать

гусиным пером. Это как-то более в тоне.

— Вы так считаете? А, впрочем, вы правы... Все великое написано гусиным пером... Байрон, Гете... Кое-кто из наших...

-— Дмитрий Платонович, к вам посетительни­ца...

— Ко мне? — он вскользь глянул на Анну. — А впрочем, конечно... Милости прошу... Вы нигилис­тка?

— Здравствуйте, Дмитрий Платонович... Услышав голос, Шадурский встрепенулся, в

лице его появилось болезненное беспокойство; он еще несколько раз быстро глянул на Анну и, нако­нец, узнал ее.