— Много крови потерял... Болезненная рана.

— Пропала рука?— спросила Маша.

— Не думаю. Молодой... Кости должны хоро­шо срастаться. Распорядись, чтобы бандита приве­ли. Хочешь быть при нашем разговоре?

— Нет, — не колеблясь, ответила Маша. — Что вы решили?

— Повезу его в Петербург... В конце концов, сдам в полицию. Но сначала получу письменные признания во всех его преступлениях.

— Он не сознается...

— А я полагаю — сознается... Иди.

Через пару минут два здоровенных дворовых втолкнули в кабинет Полиевкта Харлампиевича. Вид у него был жалкий: рубаха торчала из-под жи­летки; один рукав был наполовину оторван, глаза затравленно зыркали по сторонам.

— За дверью подождите,— сказал Николай дво­ровым. — Ну, что ж, Полиевкт Харлампиевич, снова свидеться довелось... Я же вам говорил тогда в «Ер­шах»: купите домик и живите тихо и мирно... Не послушались вы меня. Опять за свое принялись.

— Вы не имеете права! Держать человека в погребе... У меня колики и геморрой! Требую сдать меня полиции! Требую вернуть мне деньги! Огра­били, избили и еще держат в холодном погребе!.. Мы, милостивый государь, в России, а не в Афри­ке... Нас стерегут законы...

— Красноречиво... Боюсь, в полиции вам могут поверить. Ежели вы при этом случайно оброните на стол полицейскому чиновнику пару краснень­ких, несомненно, поверят... Не станут даже инте­ресоваться, откуда взялся револьвер, из которого вы чуть не застрелили Ивана Вересова.

— Наговор! У вас есть свидетели?! Нет! Дворо­вые? Так это не свидетели. Дворовые, что баре при­кажут, то и говорят.

— Умно. Придется не сдавать вас в полицию. Придется вам прокатиться со мной в Петербург.

— Не поеду! Силком повезете — кричать буду, скандал сделаю... Не получится ничего у вас. Так что пока добром прошу: сдайте меня в полицию.

— Угрожаете?

— Как хотите, так и понимайте.

— Ну, хорошо, — сказал Николай. — Считай­те, что я испугался. Посидите немножко, сделайте милость... У меня неотложное дело. И на окна, пожалуйста, не поглядывайте. Собаки с цепи спуще­ны. Разорвут... Хорошо, если насмерть загрызут... Считайте, повезет... А то таким калекой остане­тесь... Не приведи, Господь...

Николай вытащил из шкафа пузырьки, пробир­ки, длинную иглу на деревянной ручке.

Хлебонасущенский настороженно следил за ним, понимая, что он затеял все эти манипуляции не зря.

Николай налил в пробирку из пузырька, сде­ланного из плода неизвестного растения, желтой: маслянистой жидкости, добавил другой из черной стеклянной бутылочки и тщательно перемешал. Затем он осторожно погрузил в пробирку иглу.

— Вот так, Полиевкт Харлампиевич, туземцы Центральной Африки изготовляют смертоносное оружие. Достаточно уколоть буйвола такой стре­лой, и он падает парализованный... Именно пара­лизованный, а не мертвый... Уловили разницу? Если давать животному пищу и воду, оно еще долго смо­жет жить. Вам все понятно?

— Вы не посмеете! За это вас в каторгу...

— Возможно. Но, согласитесь, это малое уте­шение парализованному на всю жизнь человеку... Впрочем, не уверен, что вас можно именовать че­ловеком.

Николай позвал дворовых.

— Поместите в чулане. Дверь поленом заложи­те. Разгуляя к двери привяжите, и сами — по оче­реди.

— Слушаемся, барин.

Дворовые подхватили Хлебонасущенского под руки.

— Игла будет при мне... При малейшей попыт­ке сопротивления я пущу ее в ход,— сказал вслед Николай.

Наутро Николай с Хлебонасущенским отправ­лялись в дорогу. Полиевкта Харлампиевича усади­ли в коляску, по обе стороны от него сели Фомушка и Гречка. Николай собирался ехать верхом.

Хлебонасущенский тотчас же узнал Фомушку и Гречку. Он заприметил их еще в поезде и решил, что это люди Аристарха Петровича.

— Господа! — еле слышно обратился он к ним. — С кем имею честь?

Фомушка и Гречка насторожились.

— Вы, случаем, не из полиции, господа?

— Приходилось и в полиции бывать,— сказал Гречка.

— Я это сразу понял... Еще когда в поезде вас приметил...— обрадовался Полиевкт Харлампие­вич. — Господа, вас ввели в заблуждение. Арес­туйте этого господина. Он преступник... Они меня здесь ограбили, избили, издевались...

— Много взяли ? — спросил Фомушка.

— Все, что кровью и потом заработал! Восемь­десят пять тысяч.

— Восемьдесят пять тысяч! — присвистнул Гречка. — Кто же такие деньги с собой носит? Ну, вы, дядя, учудили...

— Такие деньги не грех отобрать, — сказал Фомушка.

— Господа, деньги при нем... В седельных сум­ках... Разделим честно...

Фомушка и Гречка переглянулись. Перспекти­ва стать обладателями столь фантастической сум­мы начала овладевать их сознанием. Они огляну­лись на Николая, который прощался с племянницей и Иваном.

— Ну как, герой? Болит? — спросил он Ивана. — По сравнению со вчерашним, считай, совсем не болит...

— Вам скоро в Петербург ехать... Так что быст­рей выздоравливай,— сказал Николай.

— Зачем? — удивилась Маша. — Нам и здесь хорошо...

— На свадьбу...

— А кто женится? — спросил Иван.

— Я...

— Вы?! — хором воскликнули Маша и Иван. И вдруг до Маши дошло:

— На Долли?! -Да...

— Поздравляю, дядечка! — Маша обвила ру­ками шею Николая. — Я так рада за вас!

— Поздравляю, — Иван протянул Николаю руку. — Хорошо, что правая рука цела.

— Дядя! А они все время о чем-то шепчутся и на тебя оглядываются, — тихо сказала Маша, гла­зами показав Николаю на коляску.

— Я заметил, — также тихо ответил Николай.

— Будь осторожен...

Николай подозвал здоровенного дворового, тот подбежал к нему.

— Седлай коня, Трофим. Со мной поедешь. Ру­жье возьми. Кучеру Никите скажи, пусть пистоли за пояс сунет. Готовы будьте ко всему...

— Слушаю-с, барин.

Сборы затягивались. Кучер зачем-то поменял коренного. Из конюшни выехал Трофим с ружьем за плечами. Дворовая девка не торопясь загружа­ла багажные ящики всевозможными припасами.

Полиевкт Харлампиевич и его новые сообщни­ки нервничали, крутили головами, не понимая, за­чем их так загодя усадили в коляску.

Наконец, к Николаю подвели оседланного Яны­чара, он вскочил в седло, и они тронулись в путь. Сбоку от коляски ехал вооруженный Трофим, чуть позади — Николай.

Дом Шеншеевых. Петербург.

Анна только что рассказала Долли о записке Николая. Она сидела в гостиной за столом, на ко­тором стоял самовар и все необходимое для чая. Долли, раскрасневшаяся, возбужденная, ходила из угла в угол.

— Так нельзя, Анна Яковлевна. День — нет, два — нет... Неделю — нет! Посудите сами, что тут можно подумать... Ведь раньше по два раза на день виделись...

— Успокойтесь, Долли. Ради Бога, не нужно так себя мучить. Это я виновата... Надо было сразу по­слать к вам человека.

— Вы тут ни при чем... Обыкновенный мужс­кой эгоизм.

— Вы не правы, Долли...

— Права, тысячу раз права... Каково я выгля­жу перед папа, перед родными и знакомыми... Я ведь уже объявила всем о своей помолвке с кня­зем Николаем. Что же мне теперь делать?..

— Долли, не надо ничего предпринимать. Вам нужно научиться ждать и терпеть. Это очень важ­но для женщины — уметь терпеть и ждать.

— Не хочу! Больше не хочу. Мне столько уже пришлось вынести...

Анна подошла к Долли, погладила ее по голове.

— Ты не представляешь, девочка, сколько мо­жет перенести человек.

— Я все же не понимаю... Почему надо было уезжать, никому ничего не сказав?

— Потому что Хлебонасущенский вернулся в Саратов... Потому что от Саратова до Чечевин двад­цать верст... Потому что Маше угрожает опасность. И не понимать это может только эгоистка...

— Вы не смеете!

— Смею, Долли! Ты не знаешь, какую жизнь я прожила. И не дай Бог тебе это узнать... Я с таким трудом нашла дочь... У нее, к слову, жизнь тоже была не сахар... И вот ей снова угрожает опасность, а ты — «зашел перед отъездом — не зашел». Они надолго замолчали.