Хлебонасущенский насилу догнал корнета на Большой Сергиевской, где тот садился на извозчи­ка. Схватил его за рукав.

— Ваше благородие! Простите дурака старо­го... Совсем из ума выжил... Не от себя говорил, по поручению генеральши... Ведьма она... Истинно го­ворю — ведьма. Я у нее — вот где, — Хлебонасущенский сжал ладонь в кулак... — Помыкает мной... Я ведь, ей тоже должен... Так она грозится в яму меня...

— Что вы пристали? — сбросив его руку, до­садливо сказал корнет. — Какая яма?

— Долговая... У нас в Петербурге в первую роту Семеновского полка сажают, а у вас, в Саратове, по старинке — в яму.

— Ваше благородие? — пробасил извозчик. — Едем иль нет?

— Поезжай, голубчик... Я пройдусь. Хлебонасущенский подхватил Стевлова под

руку, повел его как хорошего знакомого по улице, беспрерывно при этом разговаривая с ним.

— Вот опротестует Амалия Потаповна, к при­меру, ваши вексельки... А делается это просто... На­нимается стряпчий, объявление дается в газетку, — это непременно... Чтобы общество знало... Раз-два, глядишь, человек в яме...

Только теперь понял Стевлов, что попал в за­падню.

— И будут вас в этой яме содержать ровно столько, сколько кредитор ваш, Амалия Потапов­на, будет платить за ваше пропитание... Деньги это для нее вовсе мизерные... Так что в яме вам сидеть долгонько придется.

Стевлов брезгливо освободился от руки Хлебонасущенского и, склонив голову, медленно поплелся вверх по Большой Сергиевской.

За ним семенил Полиевкт Харлампиевич, забе­гая то с одной стороны, то с другой, и говорил, говорил, говорил...

Дом Чернявого. Саратов.

На Бабушкином взвозе кличку Чернявый ник­то никогда не слыхал. Соседи знали супружескую чету купцов Кротовых, которая появилась здесь год назад, кто говорил — из Москвы, кто — из Воро­нежа. Супруги купили себе небольшой справный домик у самой Соколиной горы и занялись лесо­торговлей. Купца Кротова соседи почтительно на­зывали Григорием Ермилычем, жену его — Устиньей Захаровной.

По субботам, захватив с собой березовые ве­ники, супруги ходили в баню, по воскресеньям — к ранней обедне. Нищим подавали не щедро, зато каждый месяц давали красненькую в богадельню для малолетних.

Детей им Господь не дал, а они их, по всему видать, оба любили, потому как норовили всегда сунуть первому встречному карапузу пряник или конфетку, которые для этой цели непременно но­сили с собой.

Ночью Чернявому не спалось: душно было, по­душка казалась жесткой, неприятные видения ро­ились в голове.

Он встал с постели, тихо, чтобы не разбудить Устинью, напился из ведра и, опустившись на ко­лени под образами, стал истово молиться.

Проснулась Устинья.

— Ты чего, Гриша? — спросила спросонья. Чернявый присел на кровать рядом с женой.

— Спи! Мало, что ли, намоталась за день?

— Мне без тебя не спится. — Устинья села, прижалась к мужу. — Боюсь я, Гриша... Уж больно нам хорошо последнее время. Непременно что-то случиться должно... Не может долго так хорошо быть...

— Накликаешь беду, баба, — рассердился Чер­нявый.

— Ты, Гриша, целый день сам не свой... Мол­чишь, думаешь о чем-то. Ночью, вот,

не спишь...

Чернявый упал навзничь на подушку, уставил­ся в потолок немигающими глазами.

— Все время их лица перед глазами...

— Чьи лица? — не поняла жена. Чернявый повернулся к Устинье, и она сразу

поняла, чьи лица все время мерещатся мужу, не дают ему покоя, сводят с ума.

— И много ты?.. — она не договорила, слова застряли в горле и мешали дышать.

Чернявого передернула судорога — видно было, как мучился человек.

— Ты Богу молись, Гришенька... Бог простит...

— Не простит, — угрюмо пробурчал Черня­вый. — Может, повиниться мне? На каторге тоже люди живут...

— Я с тобой... Без тебя я все одно помру, — на одном дыхании выпалила Устинья.

— Намедни человека одного встретил, — сме­нил тему Чернявый, — он меня на последнюю амбу нанимал...

— Кто такой?

— Бывший управляющий князей Шадурских... Я слыхал, его в острог засадили, а теперь, вишь, выпустили...

— Может, сам от дяди ушел, — предположила Устинья.

— Непохоже на него... Такие не бегут... Кишка тонка...

— Он признал тебя? — озабоченно спросила Устинья.

— Признал... У приказчика обо мне выспраши­вал: кто, мол, таков, где живет... А вид сделал, что незнаком...

Они замолчали, думая об одном и том же: «Уп­равляющий разыскивает Чернявого — в этом со­мнения нет... Но вот зачем? Если хочет сдать его полиции, то и сам в каторгу пойдет, как соучаст­ник... Может, ему подельщик нужен?... Но два раза к одному и тому же человеку никогда никто не обращается... Не принято это, да и опасно... Лихих людей и в Петербурге полно, зачем за ними в Са­ратов ехать?..»

— Он мне голову решил на рукомойник, — убежденно сказал Чернявый.

— Зачем? — ахнула Устинья. — Да и не смо­жет он... Как-никак из благородных...

— Не сможет, — согласился Чернявый. — Най­мет кого-нибудь. Я ему ох, как мешаю! Найдут меня, его,— следом... Я — в Сибирь, он — за мной.

Устинья крепко обняла мужа, прижала к себе.

— Ты из дому теперь — ни-ни... Только со мной... И перо сунь за голенище... Я для себя тоже кой-чего подберу.

— Защитница. — Чернявый нарочито грубо взял жену за волосы, притянул к себе. — Не боись! Меня замочить не просто. У меня глаза на затылке имеются... Спать давай... Завтра делов нев­проворот.

Острова. Саратов.

Пикник удался... Вся пестрая компания вытас­кивала вместе с рыбаками набитые рыбой сети. Молодые дамы, подоткнув юбки, как простые ры­бачки, собирали рыбу в плетеные корзины, потом широкими и острыми рыбацкими ножами чистили ее и готовили уху на костре в огромном двухве­дерном котле. Уха получилась настоящая, аромат­ная, наваристая, с дымком. Ее таскали из общего котла деревянными ложками. Вина было мало, но и без него все были слегка хмельные от свободы, от молодости и ощущения счастья.

Немного омрачало общее радостное настрое­ние странное состояние корнета Стевлова... Зачин­щик всех розыгрышей, признанный выдумщик и остроумец, сегодня он был вял и задумчив, и лишь иногда в нем загорался веселый озорной огонек, но тут же гас, как свеча на ветру, и корнет снова впадал в задумчивую меланхолию.

Бравый ротный оказался милейшим человеком. Увидев Долли, он публично заявил, что погиб, по­тому что совершенно безнадежно втюрился или, говоря языком штафирок, влюбился, окончатель­но и бесповоротно. Он смотрел на Долли предан­ными собачьими глазами и готов был выполнить любое ее поручение.

После обеда катались на лодках, потом разош­лись парами смотреть закат.

Маша со Стевловым остались одни у костра. Корнет задумчиво ворошил угли, у него было стран­ное непривычное выражение лица, он словно по­старел лет на десять...

— Миша! Вы чем-то расстроены? — спросила Маша.

Корнет улыбнулся виновато, как человек, ко­торого застали за неприглядным делом.

— Нет, нет... Все хорошо... Пикник удался... Правда?

Маша легонько тронула Стевлова за плечо. Была в этом жесте и нежность, и забота, и покровитель­ство.

— У меня, Мишенька, много чего было в жиз­ни... Я знаю, как важно порой выговориться, рас­сказать о том, что тебя мучит,..

Стевлов внимательно посмотрел на Машу.

— Простите, сколько вам лет? — неожиданно спросил он.

— Девятнадцатый пошел...

— Мне иной раз кажется, что вы намного стар­ше меня... Хотя на самом деле все наоборот...

— Хорошенький комплимент молодой женщи­не, — засмеялась Маша.

— Я совсем не то хотел сказать, — корнет со­всем смешался, замолк и снова неотрывно стал смотреть на огонь. — Трудно отвести взгляд от огня... Так бы смотрел и смотрел...

— Что с вами случилось? — настойчиво допы­тывалась Маша. — Мне казалось, мы друзья. Если бы со мной что-то произошло, вы, Мишенька, уз­нали бы об этом первым... Ну, может быть, вто­рым, после Долли.