Делая вид, что восторженный шепот и восхи­щенные взгляды не доставляют ему никакой радо­сти, корнет отыскал свободный столик, сделал за­каз и принялся со скучающим видом оглядывать публику.

«Здесь к нему подходить нельзя, — решил Хле­бонасущенский. — Это уж как пить дать себя зас­ветить... И чего это барышни на него глаза пялят? Ни кожи, ни рожи... Посидит подождет, да и уй­дет. На воздухе и поговорим».

Корнет нервничал, вертел головой, присталь­нее, чем требовали приличия, засматривался то на одну девицу, то на другую, приводя их этим в тре­петное волнение.

Просидев таким манером минут сорок, вконец расстроенный корнет расплатился с официантом и вышел из кондитерской.

Приволжский вокзал. Саратов.

Приволжский вокзал стоял довольно далеко от воды и был увеселительным заведением для жите­лей среднего достатка. Здесь располагались кон­дитерская Фрея, ресторация Лохина, по выходным играл военный духовой оркестр.

Снаружи вокзал, как забором, был окружен сто­ящими вплотную деревянными скамейками, вык­рашенными охрой. С этих скамеек хорошо было смотреть на Волгу, и если погода стояла ясная, по­сетители кондитерской непременно несколько вре­мени проводили здесь, любуясь открывающимся видом.

Как ни был расстроен корнет, он все же не отказал себе в удовольствии посидеть на скамей­ке. Раскинув руки по спинке, заложив ногу за ногу, в покойной изящной позе созерцал он простор­ные окрестности.

Рядом раздался вкрадчивый голос. Хлебонасу­щенский обладал редкой способностью совершен­но бесшумно ходить, и Стевлов вздрогнул от нео­жиданности, когда услышал его голос и обнаружил рядом полного лысого господина в черном.

— Красота... Никогда еще не видывал такой кра­соты, — мечтательным голосом, как бы самому себе, сказал Хлебонасущенский. — Рай, можно сказать, на земле. Северная наша Пальмира, конечно, не­сравненная красавица, но, как и всякая красави­ца, холодна, высокомерна и требует к себе посто­янного почтения. Саратов же — город для отдохновения души. Вот, ей-богу, доделаю все дела, продам в Петербурге нажитое и куплю домик с видом на реку, с садом крыжовенным и буду це­лыми днями за самоваром чай гонять и Волгой-матушкой любоваться.

— Вы из Петербурга? — поинтересовался корнет.

— Точно-с... Прибыл по делам наследства.

— Первый раз в Саратове?

— Первый-с...

— Тогда вам здесь смотреть-не пересмотреть!

Как большинство провинциалов, Стевлов испы­тывал к столичным жителям смешанное чувство: с одной стороны, ему казалось, что они приобщены к таинственной заманчивой жизни, в которую он никогда не проникнет, и оттого испытывал ощу­щение собственной неполноценности; с другой — корнет отдавал себе отчет в том, что здесь, в про­винции, жизнь гораздо более полнокровная, ис­кренняя, несуетная, а люди более доброжелатель­ны и основательны... И от этого испытывал некоторое чувство превосходства над ними.

— Взять хоть бы Липки или сад Очкина. Такой садовой архитектуры вы не то что в России, в мире больше не встретите. А Кафедральный собор, а ме­четь на Нижней улице, а мужской монастырь! Все, в некотором роде, достопримечательности.

— Рад бы все осмотреть, — развел руками Хлебонасущенский, — но ограничен временем. С наследством волокита... Да еще имею поручение от одной весьма уважаемой особы разыскать гу­сарского корнета по фамилии Стевлов.

Корнет остолбенел. Он смотрел на Хлебонасущенского пытаясь понять, разыгрывает его этот господин или, впрямь, на свете бывают немысли­мые совпадения.

— Вы действительно из Петербурга? — спро­сил он недоверчиво.

 — Не сомневайтесь... А поручение имею от из­вестной вам генеральши Амалии Потаповны фон Шпильце.

Из Стевлова словно выпустили воздух, как из надувной игрушки.

— Я все заплачу, все до копейки... Но сейчас я стеснен... Я прошу отсрочки... Еще на полгода, — забормотал корнет.

— Никто с вас денег и не просит, — друже­любно остановил его Полиевкт Харлампиевич, и корнет, облегченно вздохнув, расправил плечи. Пе­реход из одного состояния духа в прямо противо­положное совершился у него мгновенно. Теперь он снова обрел прежнюю самоуверенность и пре­краснодушное настроение.

— С деньгами можно повременить, — повто­рил Полиевкт Харлампиевич. — Амалия Потапов-на известна в Санкт-Петербурге своим исключи­тельным бескорыстием... Всем помогает... Любую заблудшую душу берет под крыло... Но уж и ей в ее надобностях никто отказать не смеет... Вот и вас тоже просит о небольшом одолжении...

— Я готов... Чем могу... В силу скромных воз­можностей...

— Как хорошо! — умилился Хлебонасущенс­кий. — Как прекрасно! Я от вас другого ответа и не ждал, Михаил Юрьевич.

И снова сомнения, не розыгрыш ли учинил с ним этот загадочный господин, овладели Стевловым.

— Да как вы узнали-то, что я?.. — Корнет осек­ся на полуслове, хлопнул себя по ляжкам и оглу­шительно захохотал.— Так это вы мне письмо при­слали?! — наконец догадался он. — А я-то вообразил бог знает что!

Корнет смеялся столь заразительно, что Хлебо­насущенский невольно стал хохотать вместе с ним.

— С кем имею честь? — с трудом подавляя смех, спросил Стевлов.

— Называйте меня Кузьмой Филимонычем, — представился Полиевкт Харлампиевич.

— Очень приятно... Ну, а обо мне, я вижу, вы все знаете... Представляться нет необходимости. Так что же за надобность во мне у Амалии Потаповны?

Хлебонасущенский ответил не сразу, был он мастер на паузы, не хотел лишать себя удоволь­ствия от этого разговора.

«Беззаботен корнет, порхает как мотылек, не подозревает, что через мгновение забьется в пау­тине, которую я ему аккуратненько плету, засто­нет, запросит пощады», — со сладострастием ду­мал он.

— Скажите, корнет, должен убивец нести на­казание? Справедливо ли, что неотмщенным оста­ется преступление, лишившее двух сироток отца и кормильца?.. — патетически произнес Хлебонасу­щенский.

— Вы какие-то странные вещи говорите, ува­жаемый...

— Кузьма Филимоныч, — подсказал Хлебона­сущенский.

— ... уважаемый Кузьма Филимоныч. Какие тут могут быть вопросы! Есть суды, полиция, закон, наконец...

— А если закон молчит, а полиция бездейству­ет... Если преступник чувствует себя безнаказан­но, процветает и благоденствует... Что должны де­лать порядочные люди? — Полиевкт Харлампиевич почувствовал, что несколько переборщил с трагиз­мом в голосе, и мысленно обругал себя.

— Нельзя ли поконкретнее? — Корнета слегка покоробила фальшивая интонация Хлебонасущен-ского. — У меня отпуск через час кончается...

— Можно и покороче, — охотно согласился с корнетом Полиевкт Харлампиевич. — Здесь, в Са­ратове, как раз и живет такой человек... На Ба­бушкином взвозе у Соколиной горы. Его нужно выследить и амбу сделать.

— Что сделать? — не понял корнет.

— Амбу. Замочить, стало быть... — пояснил Хле­бонасущенский.

— Зачем его мочить? Это что, обряд такой? — все еще не понимая, куда клонит его собеседник, спросил корнет.

— До чего же вы непонятливый, ваше благоро­дие, — деланно огорчился Полиевкт Харлампие­вич, — ну, кончить его надо, порешить... Чего тут непонятного? Это и есть одолженьице, о котором вас настоятельно просит Амалия Потаповна.

Стевлов на глазах сделался ярко-пунцового цве­та, он медленно поднялся, навис над Полиевктом Харлампиевичем. Вид его недвусмысленно свиде­тельствовал о его намерениях, и Хлебонасущенс­кий Слегка испугался.

— Милостивый государь! — зловещим шепотом сказал Стевлов. — Вы предложили мне стать наемным убийцей?! Палачом?! Мне, русскому офи­церу? ! Да вы знаете, что я сейчас с вами сделаю? — Корнет схватил Хлебонасущенского за воротник и легко приподнял со скамейки. Неожиданно для Полиевкта Харлампиевича он оказался очень сильным.

— Шутка, Михаил Юрьевич... Шутка! Отпус­тите! Меня нельзя трясти! У меня геморрой... Хри­ста ради, перестаньте!

— Я с собой так шутить не позволю. — Корнет швырнул Хлебонасущенского на лавку и, не по­прощавшись, пошел прочь.