– Но ведь дом совершенно, абсолютно, полностью пуст! – жалобно произносит она, как будто существуют разные степени пустоты. – Ни картин, ни одежды, ни фотографий! Я про то, что ты избавилась от всей памяти о нашем прошлом. Какой смысл в двух веках существования нашего рода, если от него ничего не осталось?

Интересная точка зрения, но я ее не разделяю. Так ли необходимо фиксировать историю своей жизни, чтобы сделать ее стоящей или достойной? И так ли плохо умереть, не оставив после себя память? Безусловно, все эти свидетельства просуществуют самое большее два поколения, и даже в этом случае в них мало смысла. Как известно, мы лишь частицы всеобъемлющего круговорота энергии в мире, но никому не по душе мысль о том, что жизнь, прожитая так бурно и насыщенно, сразу после смерти уходит в никуда так же быстро и бессмысленно, как невысказанная идея.

– Вивьен, честное слово, я не вижу в этом ничего плохого. Я никогда не пользовалась всеми этими вещами, и зачем мне лишний хлам? Без него я чувствую себя намного лучше, – сказала я, сидя рядом с сестрой.

И я не преувеличиваю – мебель действительно давила на меня. Я старалась не смотреть на нее из страха обнаружить, что ее нужно почистить или что на ней появилась новая царапина. С ее исчезновением ушел и узел, вечно сидевший у меня в животе. Теперь дом и пространство в нем стали намного более управляемыми.

Вивьен проводит ладонями по лицу, еще сильнее размазывая тушь, и подпирает пальцами уголки рта, отчего тот становится похож на клюв утконоса. Похоже, она пришла к какому-то решению.

– Ох, Джинни, Джинни! – вздыхает она, явно немного успокоившись. – Ведь это была наша фамильная коллекция мебели и всего на свете – вещи, которые наши предки собирали в течение двухсот лет!

– Я не продавала книги по энтомологии, а также самих бабочек и оборудование, – быстро отвечаю я, словно защищаясь. – Музей, лаборатория и остальные комнаты на чердаке остались нетронутыми.

Вивьен медленно кивает.

– Я совсем забыла. Ты всегда была безнадежна в денежных вопросах, правда? Надо было обязательно позвонить мне, – бесцветным тоном укоряет меня она.

Вивьен как будто обращается не столько ко мне, сколько к потертому плитняку крыльца. Я не отвечаю ей, и не потому, что я согласна – у меня даже нет телефона, – а потому, что на этой фразе удобно закончить разговор. Поверь-те, мне ужасно хочется его закончить, чтобы спасти наш совместный смех, то возбуждение и эйфорию, которые я испытывала так недолго. К тому же какой во всем этом смысл? Мебель была продана потому, что я хотела продать ее и нуждалась в деньгах. Я так решила, и все тут.

Теперь меня раздражает то, что я стала защищаться. В конце концов, она уехала сорок семь лет назад и сама захотела вернуться – а теперь ей не нравится принятое мной решение! И она еще говорит, что мне надо было прежде позвонить ей. Я вспоминаю, что Виви любила опекать меня, но в те времена я была не против. Я всегда признавала, что она лучше приспособлена к жизни, чем я, и мне это даже нравилось – она будто охраняла меня. Такой уж у нее был характер. Теперь же, когда я веду самодостаточное существование, когда я достигла всех своих целей в жизни, ее критика воспринимается намного острее. Я заставляю себя больше не думать об этом – мне не хочется разрушать только что воссозданный союз.

Я говорю Виви, что приготовлю нам чаю, иду в дом и ставлю чайник на плиту. Мы забудем о мебели. Мы будем сидеть, пить чай и болтать, вспоминать прошлое и веселиться. Она расскажет мне много забавных случаев из своей жизни в Лондоне, а я буду внимательно слушать ее, заново все переживая вместе с ней. И мы будем смеяться. Нам надо наверстать упущенное – и времени на это у нас вполне достаточно! Вивьен была права. Она всегда права. Начинает свистеть чайник – сначала слабо и несмело. Это была ее идея, что нам надо вновь поселиться вместе, и ее возвращение под конец наших жизней вполне естественно. Мы будем преданными друг другу, неразлучными подругами и единомышленницами.

Чайник срывается на отчаянный пронзительный визг, и я убираю его с плиты.

После нашей ссоры из-за мебели мы с Вивьен еще не разговаривали. Я полностью сосредоточилась на процессе заваривания чая, а потому не смотрю на то, как она прохаживается взад-вперед мимо открытой двери в кухню, разговаривая при этом по своему мобильному телефону, или на то, как водитель носит коробки от машины на второй этаж дома. Однако на меня произвел впечатление тот факт, что у Вивьен есть такой телефон и что она идет в ногу со временем.

Уголком глаза я вижу, как Саймон, песик Виви, с уверенным видом заходит в кухню. Он останавливается рядом со мной и начинает моргать, явно намереваясь втереться в доверие. Я не обращаю на него внимания, и, словно признав, что ему недостает качеств, нужных для того, чтобы изменить мое отношение к нему, он отступает и ложится рядом с плитой – сначала крутится на выбранном месте, а затем падает на пол.

Я гоняю воду по стенкам заварника, держа его левой рукой за ручку и совершая размеренные круговые движения, а правой рукой накрыв чайничек сверху. Я дожидаюсь, когда тонкий фарфор прогреется, и рассматриваю рисунок из мелких, красиво переплетенных полевых цветов, покрывающий заварник от дна до крышки. Я постепенно разгоняю водоворот в нем, чтобы вода достигла верхней части стенок. По правде говоря, я понятия не имею, почему заварник надо прогревать и улучшается ли от этого вкус чая, но если мать с детства учила вас разным маленьким заповедям, а ей раньше то же самое внушала ее мать, отказаться от такой привычки в пожилом возрасте непросто.

У чайника элегантная форма – он скорее высокий, чем толстый. И хотя он принадлежал маме Мод, мы всегда называли его чайником Белинды. Я не знаю подробностей – с самой Белиндой я не была знакома, – но история гласит, что Белинда в своем завещании отписала чайник маме в благодарность за то, что та ей помогала делами, советами или просто умением слушать. Ко всему этому мама была предрасположена от природы: сколько я себя помню, она всегда играла в деревне роль советчика и посредника-миротворца. К примеру, она написала заявление с просьбой прислать больше военнопленных для уборки урожая на ферме Певерилла, а некоторое время спустя погасила ссору, вызванную тем, что лошадь Шарлотты Дэвис повалила надгробья на кладбище при церкви Святого Варфоломея. Она же предотвратила кровопролитие, когда Майкл угостил младшую дочь Экстеллсов сигаретой с марихуаной. Мод давала советы, исправляла ошибки и исполняла роль третейского судьи. По воскресеньям, после церкви, она угощала жителей Балбарроу кофе, два раза в год приглашала всех выпить чего-нибудь, а летом на месяц открывала для деревенских наши сады. Одним словом, мама любила людей, хорошо их понимала и обожала окружать себя компанией, помогая другим или развлекая их. Виви часто шутила, что если бы нашу маму лишили возможности делать добро своим ближним, она долго не протянула бы.

Можно сказать, что Мод была почти идеальной женщиной. Ей всегда хватало мудрости, смекалки и доброты. Будучи высокой, выше своего мужа, она при этом выглядела элегантно в любых вещах, от одежды для работы в саду до домашнего халата. В ее гардеробе имелось множество цветастых платьев средней длины, длинное вечернее платье с блестками, высокие и низкие сапожки, а также шляпы и перчатки на любой случай. И эти случаи она никогда не упускала.

Папа Клайв же, наоборот, не был ни общительным, ни хорошо воспитанным, однако ему не давали возможности скрыться от всего мира. Он уныло плелся за Мод на все деревенские сборища и смущенно улыбался, когда она игриво представляла их как «леди и бродягу». Как я уже говорила, Мод всегда одевалась безукоризненно, тогда как Клайв непременно выходил в свет в одном из двух своих извечных костюмов серого цвета. Костюмы висели на нем мешком – ближе к старости он ел намного меньше, чем раньше, – и были потертыми на воротнике и на манжетах. Иногда мне казалось, что он специально одевался так убого. Однажды – клянусь, это правда! – он отправился в гости в соседнюю деревню в домашних тапочках. Папа сказал, что в них меньше дыр, чем в его туфлях, но мама весь день поддразнивала его – она словно наслаждалась его наплевательским отношением к этикету, которому она сама так безоговорочно подчинялась. После нескольких тостов мама становилась душой компании, и я несколько раз обращала внимание на то, как папа с обожанием наблюдает за ней издалека, завороженный очарованием и жизненной энергией жены. Но сам Клайв – он никогда не пил, утверждая, что от алкоголя у него обостряется подагра, – также был весьма известен в округе. Особенно большим успехом он пользовался у дам, принимавших его невольное несоблюдение приличий за тайное бунтарство, которое в благопристойном Дорсете пятидесятых годов являлось чем-то невиданным.