Я ни за что на свете не сказала бы Вивьен «нет» в ответ на просьбу пустить ее под одеяло – тем более что она предлагает мне такие близкие отношения! Когда мы были детьми, она часто забиралась в мою кровать, если чувствовала себя одинокой или боялась воя ветра. Кроме того, нередко у нее прямо среди ночи возникала нужда обсудить гот или иной вопрос, и дождаться утра не было никакой возможности. Тогда я считала это большой честью для меня, да и теперь, если забыть о необходимости выполнить утомительную процедуру по заправке кровати, я испытываю те же чувства. Вивьен всегда великолепно умела заставить меня почувствовать собственную важность: она давала понять, что ее мир и мой – это один и тот же мир, и никаких преград между ними не существует.

«Мы с Джинни идем на прогулку», – обычно заявляла она, не спросив моего согласия. Но я все равно ощущала себя избранной, единственным человеком на свете, которому дарована честь гулять вместе с ней.

Поэтому, когда Вивьен спрашивает у меня разрешения залезть под одеяло, я чувствую себя польщенной. Она ложится с той стороны, где когда-то спала мама, и сворачивается в клубок – словно маленькая девочка из моего детства. Ее голова лежит на собственном плече, рука же вытягивается, и пальцы начинают ощупывать готическую резьбу изголовья кровати у нее за спиной. Она изучает кровать так, как это делал бы слепой. На какое-то время она словно куда-то уходит, вся поглощенная ощущениями на пальцах. Меня не покидает мысль, что с каждой минутой, проведенной в ее обществе, она все меньше кажется мне пожилой женщиной, которая появилась вчера на пороге моего дома, и все больше – девочкой, которую я так обожала.

Я смотрю на нее, лежащую рядом со мной. Больше всего изменились ее глаза. Когда-то они были ярко-голубыми, с россыпью осколков серебра, благодаря которым они сверкали. Они казались такими же живыми и завораживающими, как сама юная Виви. Теперь же они выцвели до невыразительного серо-голубого оттенка – так на них подействовала прожитая Вивьен жизнь.

– В деревне остался кто-нибудь из моих знакомых? – наконец спрашивает она.

– Думаю, что нет. Правда, Майкл до сих пор здесь – он живет в бывшей конюшне.

– Что ж, я так понимаю, он больше не занимается садом, – говорит Виви.

Она имеет в виду непролазные заросли – настоящие джунгли, в которые превратились когда-то ухоженные террасы и луг.

– Не занимается. Он ставит павильоны в саду и проводит там вечеринки. Он заработал на этом кучу денег.

– Он купил наши оранжереи?

– Еще много лет назад – вместе с конюшней и участком земли рядом с нижней рощей. Он хранит там тенты.

Глаза Вивьен закрыты, но под веками бегают глазные яблоки – она внимательно меня слушает.

– Несколько лет назад он предложил мне продать ему дом, а самой переселиться в конюшню.

Виви резко открывает глаза, и в них мелькает что-то вроде старой искорки:

– Поменяться с садовником?! Куда катится мир? – Она громко смеется. – Наверное, в этом случае тебе также пришлось бы заниматься садом?

Я рассказываю ей, что дочь Шарлотты Дэвис Эйлин теперь живет в Уиллоу-коттедж. От Майкла я знаю, что она вернулась несколько лет назад, после того как умерла ее мать.

– Впрочем, сама я ее не видела, – добавляю я. – Ты помнишь Дэвисов?

– Ну конечно! – отвечает она, подперев подбородок ладонью. – Миссис Дэвис и ее обожаемые лошадки… Как же их звали?

– Элис и Ребекка.

– Элис и Ребекка, – со вздохом повторяет Виви. – Точно. Джинни, твой чай уже остыл.

– Да ладно, – с грустным видом отвечаю я.

По правде говоря, я ни за что не стала бы его пить: в нем слишком много молока, и к тому же он расплескался на блюдце. Мой чай должен обладать точными пропорциями крепости и цвета, и при его приготовлении нужно обязательно следовать особой методике.

Вивьен выходит из моей спальни, и я начинаю ежедневную процедуру подъема и одевания. После этого я несу чашку с блюдцем в ванную и выливаю чай в умывальник. Мне удается влить его прямо в отверстие, не накапав на белый фарфор, и я очень довольна тем, что мне не придется мыть умывальник.

Когда я наконец добираюсь до кухни, Вивьен там нет, но завтрак уже ждет меня. К сахарнице прислонена парочка холодных гренок. Также на столе есть масло и джем, а рядом стоит подставка с яйцом. Вот, оказывается, что Вивьен ест на завтрак! Я иду к буфету за кукурузными хлопьями и миской, но, сев за стол, чувствую, что ни капельки не проголодалась.

Саймон тихо спит на подушке перед шкафом. Глядя на него, я задаюсь вопросом, где Виви. Я знаю, что она в стенах дома, – если бы она вышла, я бы услышала, как открывается дверь. Она уже позавтракала и теперь находится в одной из комнат. Даже птицы снаружи на миг умолкают, чтобы дать мне возможность прислушаться. Все тихо.

Площадь дома весте с подвальными помещениями и чердаком превышает тридцать тысяч квадратных футов.[1] Мои родители первыми стали урезать жилое пространство, закрывая комнаты, которые они не использовали. Когда мы были еще детьми, родители заперли почти все северное крыло, а когда умерла Вира, за ненадобностью были закрыты и другие северные комнаты. Оставшись одна, я заперла все, кроме помещений, которыми я пользуюсь, – это кухня, библиотека, кабинет, моя спальня и ванная, а также холл и коридор, которые все это соединяют. После того как сорок семь лет назад двери закрылись, я ни разу не открывала их, чтобы не видеть упадок, наверняка там воцарившийся. Даже когда Бобби забирал оттуда мебель и прочий хлам, я в них не заходила. Мне не хотелось жить прошлым – пусть лучше оно лежит, нетронутое, посреди пыли за запертыми дверями. Мой девиз – жить сегодняшним днем. Открывать двери в прошлое всегда опасно. Договор с Бобби гласил, что он очистит все неиспользуемые комнаты, а то, что не сможет продать, просто выбросит, избавив меня от необходимости делать это самой.

Каждый раз, когда грузовик Бобби отъезжал от дома, я ощущала, как груз истории становится все легче и уходит все дальше. Я следила за автомобилем, пока он не скрывался из виду, увозя с собой не только наше детство и мою жизнь, но и целую эпоху Балбарроу в полтора столетия длиной. Чувство очищения было невероятно приятным. Мне сложно облечь это все в слова, объяснить вам мои эмоции – знаю лишь, что когда комнаты совершенно пусты, я чувствую себя намного лучше, и даже не заходя в них, я могу не переживать из-за происходящего там, из-за пыли, грязи и постепенного разрушения. Пожалуй, одна из причин заключается в том, что я не выношу вида хлама, но есть и вторая причина: я не хочу, чтобы что-либо напоминало мне о прошлом. И поэтому мне так необычно и даже тревожно оттого, что Вивьен сейчас где-то во внутренностях дома лишает прошлое его стерильности.

Я встаю из-за стола и иду к двери холла. Мне очень, чуть ли не до дрожи в коленках, хочется выяснить, куда она пошла и что делает. Возможно, я смогу определить это, стоя в холле и прислушиваясь? Балбарроу всегда жил под властью отзвуков – особенно после того, как оказался лишен всей мебели. Звук очень легко разносится по дому – шум непогоды с одной стороны, скрип двери с другой, – так что, быть может, мне удастся услышать Вивьен? Мне нужно взбодриться. Я возвращаюсь на кухню и наливаю в стакан молока, хотя обычно молоко не пью. После этого я со стаканом в руке выхожу в холл. Я знаю, что поступаю некрасиво и все это не моего ума дело, что мне следует перестать быть одержимой тем, где находится Вивьен, но вы должны понимать: присутствие другого человека в доме является для меня настолько новым, настолько необычным ощущением, что я просто не в состоянии сдержаться. Кроме того, кому я делаю плохо?

Я стою в тени кухонной двери и всматриваюсь в холл. Высоко надо мной улыбается со стены голова хряка Джейка. Напротив расположен вход в библиотеку, справа от меня – дверь, ведущая в подвал, а еще дальше начинается широкая дубовая лестница. На первой лестничной площадке находится дверь кабинета – небольшой комнатки, расположенной за кухней.