С той минуты, как она, не сказав ни слова, вышла за порог, прошло три с половиной часа. Солнце светит уже не так ярко, как в полдень. Вивьен медленно бредет по краю дорожки параллельно буковой изгороди. Один раз она останавливается, чтобы наклониться и поправить обувь, затем идет дальше, касаясь рукой веток живой изгороди. Куда же она ходила? Я пытаюсь представить себе все те места, в которых она могла побывать, но, по правде говоря, у меня ничего не получается. Ее походка кажется мне какой-то странной, но в чем именно проявляется эта странность, я не могу вам сказать. Подумать только – она подобно ребенку проводит рукой по изгороди, сбивая при этом прошлогодние листья, которые обычно остаются на ветках бука до самой весны.

Пока она не дошла до двери, я торопливо спускаюсь по лестнице и захожу в кабинет за кухней.

В этой комнате две двери – одна ведет в кухню, вторая в холл. Я решила, что если она пойдет на кухню, я рассчитаю время так, чтобы оказаться там раньше нее, а если она сразу направится наверх, я выйду из кабинета, когда она начнет подниматься по лестнице. И тогда я спрошу, где она была. Я располагаюсь у книжного шкафа, на равном расстоянии от двух дверей, готовая в любую секунду двинуться к одной из них. Вивьен идет к лестнице. Услышав, что она миновала кабинет, я выжидаю, пока она поднимется ступенек на пять, и открываю дверь.

Почуяв хорошо знакомый мне отвратительный запах хереса, я замираю на месте. Этот запах вызывает к жизни остатки страха и беспокойства, которые дремали у меня под кожей, и я чувствую, как волоски на моем теле становятся дыбом. Запах Мод. Попятившись, я быстро захлопываю дверь перед собой. Лишь убедившись, что Вивьен прошла в свою комнату, я тихо выхожу отсюда.

Вернувшись в свою комнату, я поправляю подушки в изголовье кровати, расположив их таким образом, чтобы мне удобно было сидеть и через южное окно любоваться сонной долиной Балбарроу. Снаружи легкий ветерок шевелит новые побеги дикого винограда, которые раскачиваются, желая найти себе напарника и переплестись с ним. Мама говорила, что она посадила этот виноград потому, что он в каком-то смысле является моим тезкой – его еще называют вирджинским. По ее словам, ей нравилась мысль о том, что я буду вечно оплетать дом своими ветвями. Помню, как она хохотала, когда я спросила, что она имеет в виду, – отсмеявшись, она сказала, что мне не следует воспринимать все на свете так серьезно.

Я все думаю о том потрясении, которое вызвал во мне запах хереса, о тех черных воспоминаниях, которые с ним связаны. Я совсем забыла, как я боялась пьяной Мод. Ее настроение менялось без предупреждения. Она могла что-то напевать себе под нос и вдруг, схватив какое-то оружие, – кружку, зонтик, книгу, словом, первое, что попадется ей под руку, – с безудержной яростью наброситься на меня. Но я – кажется, я уже говорила об этом – всегда прощала ее. Я понимала, что она просто не контролирует себя. Кроме того, будучи трезвой, она всегда с лихвой все искупала. Ее проникновенные уверения в любви, которые она произносила, положив голову мне на колени, ее крепкие объятия и поцелуи в лоб… В эти минуты мне казалось, что мы никогда еще не были так близки и никогда так сильно не нуждались друг в друге.

Я была в состоянии совладать с насилием. Это было несложно – я, можно сказать, рационально объясняла его. Сложнее всего было выносить нескончаемые оскорбления. Я умела пропускать ее слова мимо ушей – она сама научила меня запираться в том потаенном месте у меня в голове, куда не долетают отзвуки происходящего снаружи. Но один из ее упреков все равно проникал сквозь любую мою броню, и защититься от него не было возможности – утверждение, что я погубила ее.

– Ты никогда не узнаешь, как ты испортила мне жизнь! – кричала она, сжав мою голову между ладонями с таким видом, словно собиралась стереть меня в порошок.

Я благодарна судьбе, что на моем месте не оказалась Виви: я была в состоянии отстраниться от происходящего, тогда как Виви с ее непоседливой воздушной натурой это было бы не под силу. Однако этот мотив испорченной жизни красной нитью проходил через все ее высказывания – что бы она ни говорила, рано или поздно она возвращалась к нему, повторяя его вновь и вновь в самых разных вариантах. В конце концов я сама начала верить – пусть где-то в глубине души, – что так оно и было на самом деле.

Я сделала все возможное, чтобы Мод никогда не узнала, как тяжело я переносила ее насмешки. Я всегда оставалась бесстрастной и невозмутимой, пусть это и несло в себе дополнительную опасность. Я видела, по какой схеме развивается сюжет, но ничего не могла поделать. Чем более безучастной я была, тем сильнее Мод хотелось добиться от меня какого-нибудь отклика и тем более гадко она себя вела. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что наше противостояние развивалось по спирали, постепенно становясь неконтролируемым.

Я протягиваю руку, чтобы открыть ящик тумбочки, стоящей рядом с моей кроватью. Его ручка отвалилась еще много лет назад, и мне приходится тянуть за выступающие из дерева шурупы, которые ее когда-то держали. Ящик подается туго, но стоит сдвинуть его настолько, чтобы в щель можно было засунуть пальцы, дальше все идет проще. Внутри двумя безупречными рядами лежат муслиновые чайные пакетики с коноплей, каждый из которых представляет собой настоящее произведение искусства – изящный мешочек собран сверху и затянут хлопчатой ниткой, держа за которую, я поднимаю и опускаю мешочек в чашке. Я не люблю прибегать к этому средству и поступаю так лишь тогда, когда все прочие способы облегчить боль в моих суставах не помогают. И дело не в том, что я ограничиваю себя, – просто мне нравится, когда оба ряда в ящике полные. Если нескольких пакетиков не хватает, то когда открываешь или закрываешь ящик, остальные начинают ездить по дну, нарушая порядок.

Подняв один пакетик, я вдыхаю его запах. Представление об этом запахе мне нравится больше, чем он сам. Я обожаю доставать пакетики и выстраивать их в ряд на кровати. После этого я по очереди беру их – как сейчас – и осторожно ощупываю, восхищаясь ручной работой, безупречными шеренгами мелких ровных стежков по швам. Рассматривая очередной мешочек, я представляю себе Майкла, который работает на кухонном столе, когда-то принадлежавшем его покойной матери. Его толстые ловкие пальцы аккуратно подворачивают муслин, затем мягко тянут за нить, чтобы собрать и завязать мешочек наверху.

Мне нравится представлять, что, занимаясь шитьем, он думает обо мне. Мне кажется, что нас с ним соединяют невидимые нити – и не только потому, что наши предки в течение трех поколений пребывали в отношениях «работодатель – наемный рабочий». Мы с ним оба спокойные, рассудительные люди, к тому же, как мне представляется, окружающие думают о нас обоих неправильно. И потом, я знаю его всю жизнь. Вскоре после рождения Майкла стало ясно, что он точная копия матери, а значит, лишен всех недостатков отца. Майкл с самого детства был крупным, тихим и добрым человеком с добрым сердцем, но маленьким умом. Однако в отличие от матери, он был большим работягой и после ее смерти взял на себя труд досмотреть своего больного отца. Ни один другой сын на земле не вынес бы ребяческой раздражительности этого вздорного человека, но однажды, когда Майкл собирал сизые ягоды терна в живых изгородях, его отец умер, задохнувшись. Много лет после этого Майкла терзали призраки вины, при этом он верил, что к нему действительно являлись с неба разгневанные привидения, насланные отцом.

Отправившись рвать терн в тот день, он обрел свободу, но чтобы понять это, Майклу понадобился не один год. Он затеял тихий мятеж, признав, что ненавидит ремесло садовника, – единственное, которому его обучил отец. Я освободила его от обязанностей в усадьбе Балбарроу и разрешила ему, как и раньше, жить в бывшей конюшне – просто так, ни за что. Благодаря тем скудным сбережениям, которые его отец забыл – или просто не успел – спустить, Майкл смог купить большой мотоцикл и тент размером с нашу кладовую. В первый год он сдал тент Джефферсонам для проведения рождественского угощения, потом Либерал-клубу для какого-то их ежегодного собрания, потом Езел Фелпс из дома привратника, которой хотелось создать более тепличные условия для престарелого Стэна. После этого он приобрел другой тент, побольше, затем третий – уже размером с наш кабинет. Все следующее лето он сдавал их напрокат под различные мероприятия и вечеринки в соседних деревнях Сакстон, Бродхэмптон и Селби.