Комната встречает меня разложением, старыми воспоминаниями и аммиачной вонью от кала летучих мышей. Четыре свисающие с балок нетопыря недовольно шевелятся. Как и всегда, вдоль стен стоят домики для гусениц – в основном это самодельные стеклянные баночки, но есть и жестянки, несколько огромных покупных банок из-под варенья и с десяток коробок от патронов, из которых, как утверждал Клайв, получались самые лучшие клетки для гусениц. На дне некоторых из них накопился слой старого гумуса из веточек, листьев и сброшенной жесткой шкуры.

Возможно, вы ожидали, что в комнате будет полно мотыльков, но их здесь нет. Мотыльки не любят подобные места. Здесь живут летучие мыши, пауки, я заметила гнездо шершней – огромный, очень красивый шар словно из папье-маше, расположенный под самым карнизом и многократно выросший за годы, в течение которых его обитателей никто не тревожил. У меня остался только один вопрос – и не о том, каким образом тело Мод скатилось по лестнице в подвал. Любила ли меня когда-нибудь Вивьен и любила ли ее я? С того самого дня, когда уехали эвакуированные и я поняла, что она особенная, мне казалось, что это так.

Балка в дальнем углу обрушилась под весом крыши, и в образовавшуюся прореху виден кусочек неба. На полу под этим местом лежат осколки шифера, а утеплитель, которым были обклеены стены, отчаянно цепляется за штукатурку, клочками свисая вниз. Но если она никогда не любила меня, если я ей просто была нужна, чего она хочет от меня сейчас? Зачем она приехала?

Я пересекаю комнату и захожу в следующую – комнату для вылупливания. Она представляет собой коридор, по обе стороны которого громоздятся устланные муслином коробочки. В некоторых из них еще остались веточки и кучки земли и сухой травы. Именно сюда мы каждую весну приносили куколок из холодного подвального хранилища под домом – они зимовали там на подносах или в коробках. После этого мы расселяли их по клеткам, создавая им наиболее благоприятные условия для последующего отложения яиц на муслине. Каждый вид мотыльков требовал веточек разных растений, каждый вылуплялся в разное время, и каждому нужны были особые условия.

Над некоторыми из баков до сих пор висят тщательно составленные Клайвом инструкции по уходу. Первая озаглавлена «Гарпия большая», далее перечислены задачи, которые «следует выполнять ежедневно и неукоснительно».

Клайв скрупулезно печатал указания для каждого вида, а затем прикреплял их где-нибудь в комнате – это позволяло избежать ошибок или, по крайней мере, однозначно указывало на их виновника. Не менее четырех раз в день один из нас проверял расположенные в ключевых точках термометры, барометры, электрические обогреватели, блюдца с водой и ультрафиолетовые лампы – следовало убедиться, что все эти устройства создают необходимые условия. Весной вся наша жизнь подчинялась этому расписанию. Вивьен считала его скучным и не верила в чудеса, которые нам обещал Клайв. Я же подходила к своим обязанностям со всей серьезностью и всегда спешила к Клайву, чтобы сообщить, что в одном из баков температура на градус отличается от нужной, а в другом я почувствовала сквозняк. Мы совместно записывали свои открытия в отцовский дневник наблюдений и проверяли, скажутся ли отличия на особенностях вылупливания мотыльков.

Клайв записывал все на свете – он много раз говорил мне, что это главное для настоящего ученого и особенно для настоящего энтомолога.

Но даже если температура, освещение и влажность были правильными, когда подходил срок, я по многу часов проводила на чердаке, дожидаясь, когда проявятся первые признаки вылупливания, – мне не хотелось пропустить это чудо. Все начиналось как вялые, едва видимые даже опытному глазу движения где-то внутри куколки. Затем раздавались звуки – потрескивание и хруст, похожие на шаги ботинок по сухой листве или тонким веточкам. Они были невероятно громкими для такого крошечного существа. Если одновременно вылуплялось очень много мотыльков, шум, который они издавали, просто потрясал воображение. Я даже не могла спать по ночам, ведь моя спальня расположена точно под комнатой для вылупливания.

Проходил час, и крышка хризалиды, то есть куколки, отлетала – и внутри уже можно было разглядеть влажную лоснящуюся голову мотылька. Вскоре и он сам выбирался наружу – извиваясь, протискиваясь навстречу миру. Освободившись, он карабкался на палочку, установленную мной для него. На его спине можно было разглядеть две мелкие влажные почки, которые после того, как насекомое забиралось на верх, лопались и разворачивались в два больших влажных крыла. Новорожденное существо махало ими, высушивая, и очень скоро они принимали вид тех тонких, словно пергаментных крыльев, которые знакомы всем. Вот так на свет появляются мотыльки.

Чтобы стать хорошим ученым, я записывала все, что видела.

Я прохожу эту комнату и захожу в библиотеку. Запыленные справочники расставлены в идеальном порядке, строго по алфавиту. Не задерживаясь здесь, я наконец достигаю «лаборатории» – запыленной каморки, потолок которой с одной стороны плавно переходит в стену с круглым, смотрящим на север окном. Комнатка представляет собой музей времени. По ее периметру на уровне пояса установлена пластиковая полка, на которой находятся подносы с иссохшими химикатами и лежит на доске для препарирования скальпель. Он грязный, и можно подумать, что мы с Клайвом пять минут назад пошли обедать. У стены есть длинная стойка, изготовленная лично Клайвом для мелких и тонких инструментов. Их ручки вставлены в отверстия, которые суживаются книзу, чтобы инструменты не проваливались. Перед круглым окошком стоит самодельный вытяжной шкаф Клайва. Он представляет собой просто стеклянный ящик, одной из стенок которого является окно комнаты. Здесь Клайв занимался самыми вонючими химикатами, после просто открывая окно, чтобы выпустить пары и проветрить ящик.

Вдоль правой от меня стены полки стеллажей заставлены сотнями коричневых и зеленых бутылочек со стеклянными пробками. На каждый пузырек аккуратно наклеен ярлык. Глядя на них, я вдруг ощущаю глубинное беспокойство, нарастающее где-то в недрах моего нового «я». Некоторые из бутылочек помечены краткими названиями – «Дубильная кислота», «Йод», «Эфир», «Бор», на других стоит только химическая формула – KCl, PSO₂, NO₂, надписи на остальных занимают все доступное пространство: «salicylas antipirini salipyrine», «chloret hydrargyros mere. dulc. каломель», «гидрохл. эфедрина», «gydras chloradi», «салицил. азотн. С-темо-бром-натр. диуректин loco».

За рядами химикатов расположено окно с вытяжкой, из которого хорошо видно лежащую ниже деревню. Мне все равно, ненавидела ли Вивьен Клайва, и, как я уже говорила, теперь меня не волнует, каким образом Мод скатилась с лестницы, – это не самая плохая вещь, которая приходит мне в голову. Хуже всего поступила сама Вивьен: она прошла мимо могилы своего сына, даже не обратив на нее внимания, не отдав минимальной дани уважения его одиноким косточкам. Она не прошла мимо него намеренно, не побоялась останавливаться у его надгробья, а попросту забыла о его существовании. А это намного хуже, вы не находите? Мне вспоминается, как ее взгляд равнодушно скользнул мимо плиты, установленной Артуром, – он наполовину закопал ее в землю, как видно, ожидая, что под влиянием стихий могила будет оседать. Артур знал все, что можно было знать о сыне. Мне известны только две вещи: что он был багровый и что он был мудрый. Вивьен же не знает о нем ничего. Я нутром чувствую, что здесь что-то не так, и именно об этом говорил Артур много лет назад. Вот почему он не попытался завести еще одного ребенка, вот почему он увидел в Вивьен то, что ему сильно не понравилось.