Похоже, он желал прожить остаток жизни в уверенности, что он вывел меня на дорогу, ведущую к успеху, и я не видела причин, по которым мне следовало отказать ему в этом.
Спустя несколько месяцев после смерти Мод – под конец моей беременности – я стала замечать, что у Клайва нелады с головой. Наши разговоры могли показаться посторонним очень странными. Почти все, что говорил Клайв, было полной бессмыслицей, и он верил во все, что я ему рассказывала. Вскоре ему был поставлен диагноз «острое помешательство». Помню, мне даже приходило в голову, что он предвидел свою быструю деградацию после смерти Мод и потому заранее позаботился о том, чтобы перебраться в подходящее учреждение.
Я решила, что больше не буду ездить к нему. Сестра Винсент, присматривавшая за ним, сказала, что так будет лучше для нас обоих и я смогу сохранить память о Клайве как о здравомыслящем человеке, а не как о жалком безумце. Пять лет спустя Клайв умер. Сестра поведала мне, что в последние годы жизни отец был одержим демонами. Думаю, таким образом она пыталась утешить меня, дав понять, что эта смерть стала для него избавлением от мучений, которые причинял ему больной разум.
Я ступаю по новому дощатому мостику – как хорошо, что он сменил прежнее бревно! – и выхожу на тропку, которая вьется по берегу ручья мимо церкви Святого Варфоломея. Берег, некогда представлявший собой беспорядочное сплетенье ежевики и мелкой поросли, недавно был «облагорожен» новоприбывшими, выкосившими все это, не думая о той опасности, которой они подвергают дикую природу.
Я прохожу мимо горбатого каменного моста, где проходит дорога к Хембери и к церкви. До меня доносится неровный хор голосов, и хотя я не в состоянии разобрать все слова, эта молитва мне знакома, и я начинаю мысленно повторять ее.
«Мы ошибались и брели во тьме, подобно заблудшим овцам. Мы слишком усердно прислушивались к уловкам и желаниям собственных сердец…»
Кладбище Святого Варфоломея невелико – с одного конца его подпирает ручей, с другого – церковь. Я останавливаюсь в нескольких шагах от ограды и, как могу, пригибаюсь, не желая, чтобы паства заметила меня, выйдя из церкви. Мне приходит в голову, что Вивьен, наверное, сидит на своем любимом месте у ног святого Варфоломея. Интересно, она не забыла о том, что на подошве его левой сандалии выцарапано ее имя?
До меня доносится низкий размеренный голос пастора. Я пытаюсь заполнить те его слова, которые не могу разобрать, воспоминаниями о далеком прошлом, когда Мод каждое воскресенье водила свою семью в церковь, а потом приглашала всех жителей Балбарроу на кофе. Сама не пойму, почему звуки, доносящиеся из церкви, навевают на меня такую грусть. Возможно, они напоминают о тех временах, когда у меня была семья? Заслышав колокольный звон, мы с Виви спешили наверх: мы знали, что у нас есть двадцать минут, чтобы подготовиться к выходу, а именно найти чулки, умыться и причесаться. В холле мы встречали Мод, надушенную и увешанную драгоценностями, и Клайва в сером, потертом на локтях костюме и явно думающего о чем-то другом. А потом мы как настоящая семья с картинки в книжке – папа держит за руку одну девочку, мама другую – выходили из дому, шли по дороге мимо столбов, на которых когда-то висели створки ворот, и по главной улице деревушки Балбарроу приближались к крошечной церкви. В течение следующего часа я разглядывала окошки под сводами и думала о том, как надо вести себя в доме Бога, а также почему люди уверены, что Бог есть.
«Что отныне мы можем жить праведной, благочестивой и умеренной жизнью, славя Твое святое имя. Аминь».
Из-за того что окошки церкви были маленькими и располагались высоко над землей, даже в самый солнечный день внутри было сумрачно. Когда вас в конце концов выпускали во внешний мир, вас сразу ослепляли свет солнца и свежий воздух, поэтому я всегда считала, что этот внешний мир более духовен, чем церковь.
Я опускаю глаза на суету рыжих муравьев на утоптанной земле у меня под ногами – входя в муравейник у основания старой березы или выходя из него, насекомые беспорядочно сталкиваются друг с другом. Вглядевшись, я замечаю, что они заняты делом, – несут в свой дом кусочки свежих листьев. Одновременно у меня возникает чувство, что здесь чего-то не хватает, но чего именно, я пока сказать не могу. Муравьи кажутся мне чересчур суматошными, а их желание накормить потомство – каким-то чрезмерным даже для них. Они словно утратили ощущение порядка. Я ввожу палец в щель, которая служит главным входом в муравейник, срываю кору и вижу, как в глубине извивается огромная розовато-белая личинка, то сворачиваясь в клубок, то выгибаясь дугой. Моя догадка подтвердилась, и я довольно щелкаю языком. Как жаль, что рядом нет никого, кто засвидетельствовал бы точность моей интуиции! Может, я и не разбираюсь в людях, но насекомых я чую нутром. Эта личинка – не муравьиная, она принадлежит самозванцу, коварно воспользовавшемуся негласной договоренностью между муравьями и березой, согласно которой насекомые кормятся листьями дерева и попутно удобряют его отходами своей жизнедеятельности. Однако этот толстый паразит обманул муравьев. Он подчинил себе муравейник, расшифровав систему химических сигналов, которыми обмениваются эти насекомые, и велев им все лето напролет кормить его, а сам наслаждается праздным бездельем. Муравьи ухаживают за огромной белой личинкой, не осознавая, что вскоре она перестанет довольствоваться вегетарианской пищей и поживится собственными личинками муравьишек, про которых они почти забыли. Самозванец обжирается до такой степени, что не в силах сдвинуться с места, но когда он захочет перебраться в очередной муравейник, он просто отдаст муравьям соответствующее приказание – и те, подобно маленьким роботам, поднимут его и понесут.
Прислушиваясь к звукам службы, долетающим из церкви, я одновременно наблюдаю за муравьями, самозабвенная работа которых обретает совсем иной смысл в соседстве с христианским обрядом. Я вижу целостность жизни, бессмертие природы, смотрю, как личинка-божество управляет судьбой муравья и дерева, видимая и одновременно невидимая ими, – они просто не в состоянии постичь ее замыслы. Я слышу, как пастор рассказывает о глухом учителе музыке, и наблюдаю за порабощенными муравьями, осознаю, как далек учитель от других людей и как несведущ муравей, как он подчинен воле личинки-божества и покорен ею. Червяк-тиран, одинокий учитель, безропотно подчиняющийся муравей, прожорливая извивающаяся личинка, церковный гимн… Эти слова мне всегда нравились.
Господь наш бессмертен, мудр и незрим, Глаза наши долу, но сердцем мы с Ним…
После гимна пастор обращается к прихожанам с предложением вознести молитву. Я представляю себе Вивьен, которая наклоняется вперед, почти касаясь годовой святого Варфоломея. Возможно, лишь теперь она замечает свое имя на ноге статуи. Интересно, она улыбается или смущена? Какие воспоминания порождает в ее душе этот пустячок – радостные, как у меня, или грустные? Еще на прошлой неделе я бы сказала, что знаю ответ наверняка, но теперь уверенности у меня поубавилось.
Я слушаю службу лишь вполуха. Она лишь фон для моих размышлений на тему оскверненной статуи святого и порабощения муравьев, но мой разум фиксирует общий смысл фраз, долетающих из церкви, подобно приятному шуму вечеринки, которая проходит на первом этаже дома, пока сами вы дремлете на втором.
«Помолимся за обездоленных по всему миру… и в нашем приходе… за престарелых, одиноких, немощных… вспомним о Вине Ридоне, Эльфи Татт, Фреде Метреверсе, Вирджинии Стоун. Господи, даруй им свое милосердие…»
Вирджинии Стоун? В ту секунду, когда прозвучало мое имя, я наблюдала за тем, как один из муравьев аккуратно вырезает крут в березовом листе, и думала о том, что настолько запрограммированному созданию хватает соображенья выйти из круга до того, как он отсоединится от остальной части листа. Может быть, мне показалось? Как я уже сказала, я почти не прислушивалась к словам проповеди, но, прокрутив голос пастора в голове, я прихожу к выводу, что не ошиблась, – он действительно сказал «Вирджиния Стоун». Я удивлена – на кой черт они молятся за меня? Я не больна и не одинока. Быть может, это дело рук Вивьен, которая пытается оправдать мое отсутствие в церкви?
