На своем веку я приняла не так уж много серьезных самостоятельных решений – не такой я человек. Я никогда не сопротивлялась тому, что мне предлагала жизнь, лишь плыла по течению. Я принадлежу к числу счастливчиков, у которых все образуется само собой, главное не дергаться. Казалось, мой успех был с самого начала записан в неведомой книге, в соответствии с которой разворачивается история вселенной, – книге, которая ничуть не противоречит теории большого взрыва и расширения-свертывания вселенной, а является ее частью. Мне было на роду написано стать знаменитой, как бы я ни пыталась сопротивляться этому. Я еще не говорила вам, что я и впрямь весьма знаменита как специалист по семейству молей?

Миссис Джефферсон и представить себе этого не могла. Считалось, что не я, а Виви может добиться успеха в жизни, которую она едва не потеряла в восемь лет. Я же просто плыла туда, куда меня несет, – но мое имя еще много лет будет звучать в научных кругах, шепотом произноситься в коридорах то одного, то другого университета, а цитаты из моих теоретических или практических трудов, мои проницательные выводы и смелые предположения будут вдохновлять все новых и новых ученых. Надеюсь, вы не считаете меня нескромной фантазеркой: поверьте, моя слава действительно распространилась по всему миру и имя мое известно во всех ведущих энтомологических кругах, научных учреждениях и обществах. Даже здесь, в сельском Балбарроу, знают, что я известный ученый. Кажется, в местном обществе меня называют «бабочницей», как в свое время звали «бабочником» моего отца.

Клайв не то чтобы в точности «пошел по стопам своего отца». Как я себе это представляю, он был первым представителем нового поколения энтомологов. Он не являлся «коллекционером» и не желал, чтобы его считали таковым. Коллекционеры просто хотят собрать полную коллекцию – кто-то желает насадить на булавки все виды, встречающиеся в округе, другие – один и тот же вид, но из всех уголков страны, третьи же охотятся только за редкими видами. Поскольку представителей различных видов можно группировать в соответствии с единой системой классификации, а значит, количество категорий является конечным числом, любую такую коллекцию можно сделать полной.

Цели папы отличались от целей его коллег. Ему не было дела до коллекций – между нами говоря, до самих насекомых ему также почти не было дела. Папа стремился узнать, как «устроена» природа. Его интересовала природа в целом, но он избрал предметом своего интереса молей. Он говорил, что это древнее создание, чей эволюционный путь намного длиннее пути бабочки, которая, строго говоря, отличается от моли в том числе и намного более сложным строением. Папе хотелось знать, как «работает» организм моли, каким образом происходящие в нем сложные внутренние процессы делают его живым, заставляют его размножаться, питаться, двигаться, линять, менять форму и умирать.

Между подходами к изучению этих насекомых, которые применялись «коллекционерами» с одной стороны и папой и энтомологами нового поколения (в том числе и мною) – с другой, существует огромная разница. У коллекционеров есть одна общая черта: все они ищут идеальные экземпляры с безупречным внешним видом и анатомическим строением. Насекомое, имеющее какое-то отклонение, например, одно лишнее или одно недостающее пятнышко, либо другое несовершенство или недостаток, недостойно того, чтобы попасть в коллекцию. Иначе говоря, того больного бражника сиреневого, которого я нашла через два дня после шестого дня рождения, настоящий коллекционер тут же с отвращением выбросил бы в огонь.

Папу же в его желании узнать, что делает моль молью, привлекали отнюдь не идеальные экземпляры. Он раньше, чем другие знаменитые зоологи размеренной послевоенной эпохи – Томас Смит-Форд, Робин Дойл и братья Д'Абретте, – понял, что если вы хотите открыть тайные законы наследственности и генетики, а также других биологических механизмов, вам следует изучать именно изъяны в облике природы. Клайв часто говорил, что о механизме гораздо больше узнаешь, когда он работает со сбоями, – а мотылек в его представлении был именно механизмом, небольшим роботом, функции которого однажды будут сведены к законам биомеханики, к формулам и уравнениям. По его мнению, каждую частичку этого механизма можно отделить от остальных и разложить на столе, как детальки детского конструктора. Ему хотелось получить полную формулу мотылька, например такую:

Клайв хотел разобрать мотылька на слагаемые, поэтому идеальные экземпляры не представляли для него ни малейшего интереса, тогда как шестикрапчатая пестрянка с пятью пятнышками, бескрылый коконопряд малиновый или бесхвостый вилохвост буковый приводили его в восторг (должна сказать, у последнего вида этот дефект встречается довольно часто). Папа говорил, что если установить, каким образом у них появляются эти нарушения, можно намного больше узнать о законах природы.

В то время как большинство энтомологов посвящали себя поиску идеальных насекомых, папа все свое время тратил на выведение идеальных уродцев. Мы с папой задумали и создали больше мотыльков-калек, чем вы можете себе представить. За наши долгие научные карьеры мы разработали сотни, если не тысячи «сбойных условий», как я это называю. Обычно мы занимались этим весной, проводя на чердаке многочисленные опыты с физическими дефектами. Иногда мы приступали к делу, имея конкретную цель, – например, сформировать то или иное отклонение в строении или внешнем виде бражника липового, – но чаще просто экспериментировали с различными неблагоприятными условиями, фиксировали дефекты, проявлявшиеся в результате, и искали закономерности и подсказки, которые помогли бы разгадать какие-нибудь тайны природы. Подобно незримым богам, мы изменяли для бабочек условия зимовки или времени их пробуждения, создавали для них раннее лето, позднюю зиму или внезапные наводнения. Мы заделывали их дыхальца вазелином, закрывая им доступ кислорода, прокалывали их хитиновые покровы, замораживали их зимой, подвергали воздействию неестественного света. Мы окунали их или разбрызгивали на них все возможные сочетания химикатов из нашей лаборатории, срезали им надкрылья, удаляли веточки, мох или землю, на которых они зимовали. Мама считала всю эту вивисекцию проявлением извращенных наклонностей, а Виви называла чердак «комнатой Франкенштейна».

На фоне живой природы в целом моль выглядит очень простым механизмом – эдаким картом по сравнению с современным автомобилем, – и, чтобы сломать его, надо как следует постараться. Именно эта загадочная простота, представление, что его можно разобрать на части и вновь собрать за один день, а сняв оболочку, рассмотреть его внутренние механизмы, превращает мотылька в столь любопытный объект исследований. Мотыльки все одинаковые: в них нет индивидуальности. Каждый из них реагирует на то или иное условие или стимул предсказуемым, воспроизводимым образом. Это запрограммированные роботы, не способные использовать прошлый опыт. Например, известно, что мотыльки реагируют на запах, феромон или конкретный световой спектр всегда одинаково. Если я воссоздам запах цветка, мотылек всегда полетит прямо на источник этого запаха, даже если я сделаю так, чтобы он непременно при этом обо что-нибудь ударился и погиб. Сколько бы я ни брала мотыльков, каждый из них совершит такое самоубийство. Это постоянство делает их отрадой для настоящего ученого: вам не нужно учитывать элемент неконтролируемой индивидуальности.

Несмотря на то что мотылек является достаточно сложным существом, чтобы ставить перед вами непростые задачи, он не настолько сложен, чтобы эти задачи нельзя было решить. Сводя «детали», элементы строения мотылька к почти молекулярному уровню, к набору спонтанных реакций, Клайв намеревался вскоре научиться прогнозировать все уравнения причинно-следственной связи, определяющие поведение мотыльков, и даже, возможно, составить план каждой их клеточки, сделать из них механизмы, управляемые четкими химическими и электрическими сигналами на молекулярном уровне. Таким образом, мой одержимый папа представлял, что однажды – и довольно скоро – мы узнаем полную химическую формулу мотылька. И подпитывал эту одержимость суп в куколке.