В этот момент зазвонил телефон. Одри повернулась на бок и подняла трубку.

— Алло! Да это… — Она бросила на Мартина изумленный и испуганный взгляд. — Но как… Да, минуточку. — Она прижала телефонную трубку к груди. — Это тот чернома… тот тип, которого зовут Эбоном. Хочет с тобой поговорить.

— Боже праведный, почему же ты не сказала, что меня здесь нет? Ладно, теперь ничего не поделаешь.

Дай-ка. — Она протянула ему трубку. Мартин набрал полную грудь воздуха и проговорил в микрофон:

— Линкольн? Как ты узнал, что я здесь?

— Это мое правило — всегда знать местонахождение некоторых определенных лиц, сенатор, — объяснил ему Эбон. — Ты один из них. И ты меня здорово разозлил, Мартин. Ты привел этого фейновского холуя прямо на мою явку.

— Но я же ни словом не обмолвился ему о том, где ты скрываешься, Линкольн, клянусь! Этот негодяй обнаглел до того, что посмел за мной следить!

— Да знаю я все, знаю. Но ты должен был смотреть, кто у тебя на хвосте. Вполне мог быть легавый.

— Но мне и в голову не приходило, что за мной могут следить!

— Так вот теперь ты на своей шкуре испытай, что это такое. За мной-то слежка идет, похоже, еще с пеленок. — Эбон зло хохотнул. — Ладно, в следующий раз будь осторожнее. Хотя следующего раза у тебя не будет. Я уже переехал, но новый адрес тебе сообщать не собираюсь. А вдруг легавые станут пытать тебя?

— Очень сожалею, что так получилось. Линкольн.

Искренне и глубоко сожалею. Что я могу еще сказать?

— Извинения от синатора Соидийненных Штайтов, ни фига себе! — ерничая в своей манере, восхитился Эбон. — Не ждал, что доживу до такого дня!

Будь здоров, сенатор…

Эбон неожиданно бросил трубку, и Мартин обернулся к Одри:

— Господи Боже ты мой! Интересно, кто еще знает о нас с тобой? Я прямо-таки вижу газетные заголовки: «Сенатора США застукали в любовном гнездышке с видной представительницей высшего общества Нового Орлеана». Мне только этого не хватало!

— Я знаю еще одного, кто знает, Мартин.

Мартин напрягся всем телом.

— И кто же это?

— Папочка мой. Он сам мне признался сегодня за завтраком.

Эбон проводил встречу с лидерами хиппи на заброшенном складе в нескольких кварталах от Международного торгового центра. В нескольких ярдах от задней двери лениво несла свои мутные грязные воды Миссисипи.

Если, конечно, к ним применимо слово «лидер», думал Эбон, разглядывая сидящую перед ним компанию. Их было четверо, и видок у них был тот еще.

Длинные волосы, чахлые бороденки у двоих, у третьего висячие усы, как у предводителя мексиканских крестьян Панчо Вильи, и настоящая окладистая борода у четвертого, которая придавала ему некоторое сходство с Иисусом Христом. Весьма пестрой была и их одежда: заношенные выцветшие джинсы в живописных заплатах, рабочие комбинезоны, сапоги и матерчатые тапочки, а один, тот самый бородатый Иисус, заявился вообще босиком. Все четверо щеголяли замызганными рюкзаками. Воняли они неимоверно — тошнотворный приторный запах немытых тел и самой дешевой низкопробной марихуаны. Эбон не стал утруждать себя попытками разобраться, кого из них как зовут.

Молодых белых революционеров Эбон едва терпел и относился к ним с величайшим презрением. Он считал их пропащими выродками и наркоманами. Ведь это как нужно не уважать самого себя, чтобы напрочь забыть о чистоплотности, да и ленивы они, по его мнению, были настолько, что не желали даже почесаться, когда их грызли ползающие по ним вши.

Он готов был согласиться, что хиппи в свое время помогли делу чернокожего братства, иногда сами того не подозревая, иногда сознательно, когда в шестидесятые годы по Югу прокатились марши за гражданские права.

Однако, с точки зрения Эбона, время революционных хиппи прошло. Уж слишком долго они маршировали под набившими оскомину лозунгами вроде «Долой истеблишмент!» и «Долой свиней толстопузых!». Так долго, что надоели всем до тошнотиков.

Вопят «Долой конформизм!» во всю силу своих отравленных наркотой легких. А сами и есть конформисты — что в нарядах своих дурацких, что в своих лозунгах: вылитые роботы на несгибающихся ногах.

Да посмотреть хотя бы на этих четверых…

Тем не, менее Эбон без колебаний использовал хиппи, когда это было на пользу Лиге. Не допустить их шествия во время парада Рекса и было на пользу Лиге. Если хиппи выйдут завтра на улицы, это отвлечет какую-то часть внимания, пусть даже небольшую, от намеченной Лигой лежачей демонстрации.

Эбон намеренно не сел, по обеим сторонам его высились Эмбер и Грин. Жестом он пригласил четверку присесть на расставленные перед ним ящики.

Это давало ему выгодную позицию: смотреть на них сверху вниз и чувствовать себя полным хозяином положения.

— Мы с вами все революционеры, восстающие против существующего положения дел, — вкрадчиво начал он.

— В точку, приятель!

— Правильно говоришь!

— Обычно мы преследуем одни и те же цели, — продолжал Эбон. — Хотим низвергнуть толстопузых свиней и возвысить простой неимущий народ.

— Неимущий! Что верно, то верно, приятель!

— Но иногда мы путаемся друг у друга под ногами и только мешаем сами себе. Как вот в этот раз. — Голос Эбона зазвенел металлом. — Поэтому я и прошу вас отменить завтрашнюю демонстрацию.

— Погоди, погоди, приятель, мы как бы, понимаешь, уже все устроили, — вмешался «Панчо Вилья». — Все уже на мази. Дадим задний ход — легавые решат, что мы струсили. Они ведь нам уже как бы запретили. И подумают, что мы тормознули демонстрацию из-за того, что они нас припугнули.

— В принципе это не имеет значения, — возразил Эбон. — Еще не вечер. В другой раз проведете свое шествие. А мы вам поможем. Но завтра — наш день! Мне нужно, чтобы завтра вечером перед телекамерами была только одна Лига. А если ваши люди вмешаются, телевизионщики просто отмахнутся от еще одной демонстрации грязных хиппи, разве это новость?

— Хочешь сказать, что вас, чернокожих, никогда по телевизору не показывали? Брось, приятель, не смеши нас! — перебил его «Иисус Христос». — И не морочь нам голову всякой брехней про хиппи.

— Конечно, наши чернокожие братья устраивали демонстрации, но ведь не Лига. Мы сравнительно молодая организация. И для нас это единственная возможность стать заметными и быстро завоевать уважение. И я вовсе не хотел вас обидеть, когда назвал грязными хиппи. А сделал это умышленно, чтобы напомнить, как толпа будет вас обзывать. Более того, должен сказать вам, что наша лежачая демонстрация спланирована до» мельчайших деталей, как военная операция…

— Военная! — возмутился «Панчо Вилья». — Может, применишь напалм, как вояки во Вьетнаме?

— Нет! — рубанул воздух ребром ладони Эбон. — Просто объясняю вам, что ваши люди не столь организованны, как мы. И я не позволю всяким оборванцам сопливым срывать наши планы. — Тон Эбона стал жестким, если не сказать жестоким. — Более того, как и в любой военной операции, завтра будут потери. Кое-кто из наших братьев пострадает. А если еще вы впутаетесь, то и кое-кто из ваших тоже!

— Потери? Жертвы? Нет, ты что, приятель… — На лице «Иисуса Христа» появилось встревоженное и даже испуганное выражение.

Эбон уже вычислил для себя, что среди четверки именно этот бородач является заводилой. И сосредоточился только на нем.

— Именно потери и именно жертвы. Мы знаем, что это обязательно произойдет, и мы к этому готовы. А вы?

— Нет, мы как бы… Нет, мы не хотим, чтобы наши ребята пострадали. Пусть легавые, но не наши ребята… Нам бы помаршировать, попеть, может, несколько плакатов…

— Вот вам руки-ноги и переломают, а кого, может, и кокнут насмерть. К этому вы готовы?

— Чего же ты от нас тогда хочешь?

— Сидите завтра тише мыши. Никаких маршей, никаких песен, никаких пакетов с дерьмом, которые вы так любите швырять в легавых.

«Христос» задумчиво поскреб в бороде грязными пальцами.

— Мы выбрали парад Рекса потому, что это, понимаешь, самый такой заметный. Но ведь завтра будет еще один. Как он там называется? Комус, что ли?