Тут к Мартину пришло чувство некоторой вины, поскольку у него была возможность связаться с Линкольном. Однако становиться полицейским осведомителем он не собирался, во всяком случае, не по такому поводу.

Он огляделся в поисках телефона-автомата и обнаружил будку на углу улицы. Войдя в нее, нашарил в кармане записную книжку и отыскал самый последний номер телефона Лиги, номер, который Линкольн продиктовал ему лишь вчера вечером. Будет очень неплохо поговорить с Линкольном с глазу на глаз, а не среди толпы людей, прислушивающихся к их беседе.

Мартин опустил монету и набрал номер.

Эстелл Эндоу отчаянно хотелось верить мужу, Насколько она знала, Френ ее никогда не обманывал. Поначалу, когда он сказал ей, что записи в дневнике представляют собой наброски романа, над которым он работает, она не только поверила в это, но и пришла в радостное волнение. Ее муж, ее Френ — писатель, романист! В мыслях ее возникали приятные картины. Успех и слава, лесть почитателей, бестселлер, нашумевший кинофильм — в общем, все заученные ею клишированные представления о знаменитых авторах.

После ухода Френа она, однако, начала потихоньку возвращаться к реальной действительности. Френ никак не подходил к сложившемуся у нее образу писателя. Читал он исключительно газеты и журналы.

А вот романа у него в руках она не видела никогда.

Более того, Френ всегда глумился над романами, называя их кознями дьявола, смакующими убийства, секс и всяческие извращения.

Через полчаса после того, как они расстались, Эстелл вспомнила, что как-тo застала Френа за ч гением книги в мягкой обложке — случилось это около года назад. Как же она называлась? Название вспомнить ей так и не удалось, однако она была уверена, что в книжке рассказывалось об этом ужасном типе, Ли Харви Освальде, том самом, что убил президента Кеннеди.

Терзаемая сомнениями, Эстелл раскатывала в своем кресле по всей квартире, куря одну сигарету за другой. Раз или два она выезжала на балкон, такой крошечный, что ее кресло там едва умещалось, чтобы посмотреть, что происходит на улице. Вчера она была зачарована многоцветьем и веселым шумом масленичных гуляний. Сегодня она была слишком встревожена и растеряна, чтобы шествия могли отвлечь ее внимание.

Надо что-то делать. Вот только что?

Эстелл вернулась на кухню и достала остатки мятного мороженого, которое Френ принес ей вчера вечером. Она принялась есть его прямо из картонной коробки.

Холодок мороженого, таявшего у нее и горле, несколько ее успокоил.

И все же она по-прежнему чувствовала, что должна что-то предпринять. Но не может же она позвонить в полицию и сообщить, что ее Френ, ее любимый, который с такой заботой всячески за ней ухаживает, собирается убить какого-то сенатора. Если Френ говорит правду и действительно пишет роман, то ее поступок окажется страшнейшим предательством. И даже если он ей лжет, это все равно будет предательством с ее стороны. Она не может выдать Френа полиции Если бы она знала о его планах наверняка, она могла бы пригрозить Френу, что обратится в полицию, и тогда это его бы точно остановило Если бы она могла предвидеть будущее! Если бы она могла знать, что произойдет в ближайшие несколько дней!

И тут ее озарило, вот оно, возможное решение, или по крайней мере способ избавиться от тревог и страхов.

Она поспешно выкатила кресло на балкон и позвонила в колокольчик.

К тому времени, когда Донни Парке постучал в дверь, она успела вернуться в комнату и ждала его появления, в нетерпении куря сигарету нервными затяжками.

— Входи! — торопливо откликнулась Эстелл на его стук:

Не успел Донни войти, как Эстелл без лишних слов спросила:

— Помнишь, ты как-то рассказывал мне о какой-то шаманке, знающей колдовство вуду?

— Помню, мэм, — немного удивленно и даже испуганно подтвердил паренек. — Мама Селестайн.

— Сбегай к ней и приведи ко мне, а? Хочу, чтобы она предсказала мне будущее.

Донни замотал головой:

— Нет, мэм. Она не ходит по домам. Люди сами к ней приходят.

— А если я приплачу сверху? Ты же знаешь, как мне трудно куда-нибудь выбраться. — Эстелл указала на инвалидное кресло, прикидывая в уме свои финансовые возможности. У нее вошло в привычку время от времени откладывать кое-какие деньги. И вот уже несколько месяцев она не притрагивалась к своим сбережениям. — Как ты думаешь, если ты скажешь ей, что я прикована к инвалидному креслу, что заплачу ей втрое больше обычной платы, она захочет прийти ко мне?

— Можно попробовать, миссис Эндоу, — с сомнением ответил Донни. — Если я передам ей вашу просьбу, никакого вреда не будет.

— Так сделай это для меня, будь умницей! — обрадовалась Эстелл. — Скажи, пусть приходит утречком, как можно раньше. Я просто должна узнать будущее! А после этого я и с тобой расплачусь. — Она лукаво улыбнулась. — Говорю так, чтобы и у тебя был стимул.

Эбон вновь переехал — только сегодня утром.

Учитывая намеченную на завтра лежачую демонстрацию, это, по его мнению, было совсем неплохим решением. Он понимал, что в случае серьезных беспорядков, а он надеялся, что беспорядки будут серьезными, полиция сядет ему на хвост.

Он снял комнату в небольшой обветшалой гостинице всего в двух кварталах от Французского квартала. Лифта в двухэтажном здании, естественно, не было, но зато там был черный ход. Больших усилий Переезд не потребовал. Вещей он никогда не хранил больше, чем мог вместить один маленький чемоданчик. Сисси он ничего говорить не стал — она ему уже надоела. Помимо того, он будет настолько занят в связи с предстоящим завтра делом, что времени на нее все равно не останется.

Когда Эмбер передал ему, что сенатор Сент-Клауд хочет с ним встретиться, первым побуждением Эбона было ответить отказом. Однако ему было отчасти неловко, что он так вспылил вчера на балу у Фейна, и он чувствовал, что должен если не извиниться перед Мартином, то хотя бы поговорить с ним. Поэтому он распорядился, чтобы Эмбер сообщил сенатору его новый адрес, и строго предупредил при этом, чтобы тот пришел один.

Он сидел у окна, когда послышался стук в дверь.

Один тихий, две секунды пауза, один громкий — условный сигнал. Сам-то Эбон всегда потешался над всякими такими супершпионскими штучками, но на его соратников они производили впечатление, к тому же зачем делать исключение для какого-то клейстера?

Эбон распахнул дверь.

— Доброе утро, сенатор.

— Привет, Линкольн… Вижу, ты после бала жив и невредим.

— Да чего там! — ухмыльнулся Эбон.

Он тщательно закрыл дверь и запер ее на замок, потом нарочито услужливым жестом показал рукой.

— Добро пожаловать в мою конуру, Мартин. Посмотри, как живут обездоленные.

Мартин фыркнул:

— Это ты-то обездоленный. Линкольн? Чушь собачья. Обездоленный ты только потому, что тебе самому этого хочется.

Эбон пожал плечами, лицо его приняло бесстрастное выражение — маска, которую он всегда надевал для белых.

— Сами видите, — сенатор, условия у меня здесь весьма жалкие, — ерничая, продолжал он. — Могу ли я предложить вам стул? Ведь ваши избиратели будут шокированы, если узнают, что вы сидели на кровати чернокожего.

— Довольно этой чепухи, Линкольн, — раздраженно попросил Сент-Клауд. — Если собираешься задираться, как вчера, значит, я зря теряю здесь время.

— Это ведь вы пришли ко мне, — спокойно парировал Эбон. — Я вас о встрече не просил.

— Ну хорошо, хорошо! Давай хотя бы сядем.

Сенатор устроился на стуле, подождал, пока Эбон нехотя присел на кровать, и вкратце рассказал ему о полученном капитаном Форбсом дневнике.

Выслушав его, Эбон лаконично резюмировал:

— Издержки вашей профессии, сенатор.

— Знаю, знаю, согласен.

Сент-Клауд достал сигару и занялся ритуалом ее раскуривания, не сводя глаз с лица Эбона. Тот ответил ему непроницаемым взглядом.

— Ты написал этот» дневник, Линкольн? — решился наконец Сент-Клауд.