Испытуемый отобрал из стопки несколько номеров... «Road and roadconstruction», «Age» (Англия), «Railuayage» (США)[46], журналы шведские, канадские, немецкие...

— Да, они мне знакомы. Если в библиотеке имеются технические словари, то переводы и рефераты трудностей не представят.

— Ну, а чертежи и схемы вы свободно читаете? Топографические карты?

— Свободно. Как бывший преподаватель топографии.

— А с библиотечным делом знакомы?

— Так точно. Близко знаком.

Инженер-интеллигент полушепотом — главному:

— Его собственная библиотека насчитывала тысячи томов!., (повернувшись к арестанту): — Кстати, сам я английский забыл. Что означает это самое «эйдж»?

— «Эйдж» — значит век, столетие...

— Ах так, благодарю вас... Что ж, я полагал бы, что Рональд Алексеевич Вальдек... подошел бы для...

Замедляя речь, говорящий выжидательно глядел в рот начальствующему лицу.

— Можете зачислить! — бросил тот, — для начала, попросил бы... Завтра-послезавтра подготовить мне перевод вот этой статейки. Она нам небезынтересна, строительство мостов в условиях вечной мерзлоты. Перевод сдадите прямо моему второму заместителю (кивок в сторону старшего по возрасту). Пока устраивайтесь на штабной колонне. Указания будут даны. Вас с завтрашнего дня пускай включают в бригаду ИТР — управленцев. Имейте в виду: у нас хватит работы и помимо переводов — привести в должный порядок техбиблиотеку, техархив. Завести библиографическую картотеку... Желаю успеха!

Только тот, кто сам мог стоять перед дилеммой: катание баланов из Усы-реки или реферирование журналов в теплом кабинете, может оценить, каким благодатный лучом озарила Звезда Северная героя сих строк! Но увы! В ту же ночь она показала ему, сколь переменчива ее благосклонность!

Ибо нарядчик штабной колонны недвусмысленно приписал себе в заслугу то предпочтение, какое гулаговское начальство оказало неведомому, только что прибывшему этапнику Вальдеку. Весьма прямолинейно он потребовал материальной мзды за то, что мол сумел обратить внимание начальства на свежего, жареным петухом не клюнутого зека.

Будь у того в заначке какая-нибудь ценность или хотя бы лакомство вроде шоколадной плитки, облагодетельствованный з/к Вальдек возможно и возложил бы такую жертву на алтарь Фортуны в лице ее низшего жереца — нарядчика, но карманы его выворачивались свободно, не теряя при сем даже крупинки махорки. Робкое же обещание некой благодарности в будущем встречено было сумрачно...

Ночью, перед подъемом, Рональда грубо стряхнули с верхних нар вагонки.

— Соберись на поверку! С вещами!

Во дворе штабной колонны строился московский этап, почти целиком. К нему пристегнули еще немало абезьских старожилов. Тоже с мешками и шмутками. Стало сразу очевидно, что тут дело пахнет новым переэтапированием, и, похоже, не близким! Под усиленным конвоем с овчарками и автоматчиками. Собаки хрипели от натуги и усердия, рвались со сворок и жаждали работы!

Кто-то уже разузнал, будто предстоит сперва недолгий путь по воркутинской железной дороге, до станции Чум, потом по дороге-новостройке — в сторону Полярного Урала, а дальше — в сопровождении тракторных саней — на одну из отдаленных таежных точек Заполярного строительства, до мест, еще не обжитых, то есть на так называемый «колышек». Это означало — разбивать на снегу палатки и начинать трудовую жизнь «аб ово» («от яйца») там, где экспедиция изыскателей ГУЛЖДС[47] года два ли, три ли назад вбила в мерзлый грунт занумерованный березовый колышек, обозначающий точку и номер будущей лагерной строительной колонны.

Как и при всяком этапе, шмон был грубобеспощадным. Отбирали все «неположенное»: всякую памятку о доме, близких, фронте. Фотокарточки жен и детей, как всегда, летели под ноги вохровцам. Отбрасывались в одну кучу заветные мелочи: какая-нибудь привычная жестянка для табаку, служившая хозяину еще в полку, блокнотик с адресами; нужнейшие лекарства, вторые очки в футляре, зубная паста, а то и зубной протез, ежели он хранился про запас и найден был особо; домашняя ложка или фарфоровая кружечка, напоминавшая вам о детях, ибо служила она вашему меньшому, и жена на последней московской свиданке сунула ее заключенному мужу в дорогу... Десять раз пересчитанный — и по головам, и по спискам, и по формулярам[48] — этап, человек, верно, поболее четырехсот, только к полудню сумели погрузить в вагоны. Так как путь железнодорожный обещал быть недолгим — от полусуток до полных суток — в теплушках, вернее сказать в морозушках, начальство не предусмотрело ни нар, ни подстилок, ни печек. Зеков посадили прямо на обледенелом полу. А тут еще и морозец, по-весеннему коварный, ударил с норда по всей округе. Замела поземка, и вагонные крыши быстро побелели. Зеки-москвичи, клацая зубами, переиначивали Тютчева на абезьский лад:

«люблю пургу в конце июня,

когда весенний первый снег» и т.д.

Рональд оказался в одном вагоне вместе со старыми московскими друзьями — Иваном Щербинкиным и агитатором-власовцем Николаем Федоровичем. В этапе из Москвы они, все трое, ехали раздельно, а тут судьба опять свела их вместе. Друзья расположились у вагонной стенки, жались друг ко другу поплотнее в чаянии томительно длинных часов в нетопленном телячьем экспрессе.

Уже перебрали они втроем события последних месяцев, помянули добрым и недобрым словом оставшихся в далеком Подмосковье гучковцев и кобринцев; уже начал было Рональд припоминать, для увеселения спутников, «Страшные рассказы» Вилье де Лиль-Адана и новеллы Эдгара По, а сигнала к отправлению все не было.

По главному пути с тяжким грохотом проносились на юг мимо станции Абезь эшелоны железных платформ, груженных воркутинским углем— черным сокровищем Севера, добываемым тысячами белых гулаговских рабов... Уже и паек этапный стали раздавать, притом необычно богатый: хлебная буханка и банка мясных консервов на четырех человек — получалось по 125 граммов тушенки в добавление к 500 граммам тяжелого черного хлеба. Умудрялись бывалые зеки вскрывать банки зубами, а кто и вагонной железякой — крюком или торчащей планкой.

Начали было запирать тяжелые вагонные двери, отчего в «экспрессе» (он же — пятьсот-веселый!) сделалось еще сумрачнее. Вагоны слегка тряхнуло — похоже, прицепили к составу паровоз. И, видать, не «овечку», а более тяжелый «Э» с числом осей «5».

И тут-то вдоль пути забегали лагерные вохровцы и солдаты конвоя (а он, как давно известно — вологодский, который шуток не понимает). Глядевшие из вагона в щелку сообщили: появилась, мол, на горизонте сама Пушкариха — начальница штабной колонны. Это что-нибудь да значило! Пушкариха — бабища голубоглазая, мужеподобная, бывшая уголовница, теперь — выдвиженка ГУЛАГа! Рядом с начальницей размахивал руками и что-то доказывал нарядчик штабной, Рональдов благодетель. Потом в сопровождении начальника этапа Пушкариха с нарядчиком и вохровцами стала подходить по очереди к каждому вагону. Двери, одна за другой, снова откатывались в сторону — начальство, похоже, кого-то искало. Открыли, наконец, и вагон с тремя друзьями, москвичами.

В руках у начальника этапа белеет чей-то формуляр. Охрипшим на морозе голосом он, глядя в формуляр, вопрошает:

— Есть у вас в вагоне з/к Вардек, то есть з/к Вельден, то есть з/к Хвальбек?..

— Может, з/к Вальдек? — робко подсказывает Николай Федорович.

— Во-во! Так он здесь сховался, у, б...ь! Упрятался, падло! Давай вылезай! Говори: имя-отчество, статья, срок, конец срока?

— Рональд Алексеевич, 58-10, часть II, 10 лет, конец срока — 1955-й.

— А ты, туды-растуды! Добрался я до тебя! Прыгай с вагона, а то из-за тебя эшелон на два часа задержали, лярва! Эй, Пушкарева! Получай его формуляр! Долой его из этапного списка! Вот его шмутки, вот он сам! Другой раз, туды-сюды, мозги мне не... засоряйте! По эшелону: кончай раздачу пищи! Закрыть вагоны!