«Я во всей своей полноте прожила каждую секунду моих сорока пяти лет, — говорила Элизабет. — Я никогда не скрывала своего возраста. Я горда прожитой жизнью. Мне нечего скрывать. И я счастлива. Я всем удовлетворена и не собираюсь морить себя голодом, потому что моя полнота мне не мешает. Главное для Джона — иметь рядом с собой счастливую женщину, а не фотомодель».

«Могу сказать, что в душе она еще даже более симпатичная, чем снаружи», — вставилУорнер. «Спасибо тебе, Джон», — отозвалась Элизабет. Позднее публичная реакция на ее полноту приводила Элизабет в ярость.

«Меня просто бесит, что эти газетенки только и знают, что обсуждают мой вес, — говорила Элизабет. — Ведь я им не памятник, на который какают голуби. Я живой человек, и если мне хочется шесть раз на дню есть жареного цыпленка, то это мое личное дело».

Многие бывшие ее знакомые приходили в ужас или отказывались верить, полагая, что чревоугодие Лиз — это реакция на разрыв с Бертоном, способ забыться и утешиться. Мало кто верил ее заявлениям, будто она влюблена в Джона Уорнера, этого милого, но ужасно занудного типа, имевшего привычку расхаживать по дому во флотском наряде, на нагрудном кармане которого было вышито: «Секретарь по делам флота».

Элизабет то и дело засыпали вопросами о ее бывшем супруге. Казалось, что призрак актера-валлийца только и делает, что бродит по вирджинскому захолустью.

«Что вы б действительности думаете о своем муже?» — спросила Элизабет какая-то женщина.

«Он очень симпатичный», — ответила ей актриса.

«Как Ричард Бертон?»

«Я не заметила, — ответила Элизабет со слезами на глазах. — Джон самый честный человек, что мне приходилось встречать, и, пожалуй, один из самых душевных».

Несмотря на все ее заверения, многие остались при своем мнении. Другие же засомневались в том, умна ли она.

«Интересно, чем думала эта женщина, дважды бросая Ричарда Бертона?» — вопрошала одна матрона.

Какой-то репортер поинтересовался у Элизабет, испытывает ли она к Джону Уорнеру те же чувства, что некогда испытывала к Ричарду Бертону, на что она ответила:

«Большую часть времени Ричард вел себя так, будто он все еще на сцене. Мне, бывало, стоило немалых трудов вставить хотя бы словечко... Я как бы чувствовала себя в тени, а это не лучший способ строить совместную жизнь. Что бы Джон или я не делали, мы все делим поровну. Это настоящее партнерство».

Элизабет рассказывала всем, кто ее об этом спрашивал, что никогда в жизни не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас, став женой сельского джентльмена.

«У нас с Джоном просто великолепные отношения, — утверждала она. — Я вовсе не думаю о нем, как о седьмом муже. Он всегда был для меня первым. А еще, — добавляла она, — Джон лучший из моих любовников. Вся разница заключается в той степени участия, которое мы проявляем друг к другу. Соотношение наших чувств не просто пятьдесят па пятьдесят, а пятьдесят один на пятьдесят один, — говорила Элизабет. — Джон — человек твердых взглядов, он хорошо знает, что ему нужно, он уверен в себе, но не заносчив. И мой образ не представляет для него никакой угрозы — независимо от того, что я затеваю в тот или иной день».

Уорнер поддакивал ей, уверяя репортеров, что его меньше всего беспокоят сравнения с Ричардом Бертоном.

«Как вообще нас можно сравнивать, — утверждал он. — У меня вообще нет о нем никакого мнения, я совершенно нейтрален. Я никогда с ним не встречался, и мне этого не хочется».

Тем не менее, они все-таки однажды встретились на Рождество в Швейцарии, когда туда съехались все их дети. Впоследствии Уорнер рассказывал:

«Мы с ним мило поговорили, и он показался мне симпатичным парнем».

Наконец, стремясь развеять последние сомнения публики, Элизабет объявила, что намерена продать знаменитый бриллиант «Картье-Бертон», подаренный ей в 1969 году бывшим мужем, заплатившим за камень более миллиона долларов.

После года, проведенного в самой гуще событий неофициальной политической кампании по штату Вирджиния, 6 января 1978 года Джон Уорнер официально выставил свою кандидатуру в Сенат, присоединившись к команде из семи республиканцев и четырех демократов. Уорнер развернул мощную предвыборную кампанию, и в результате его прославленной супруге ничего не оставалось, как бросать на сельских ярмарках резиновые мячи через подвешенные унитазные сиденья или же, спотыкаясь на высоченных каблуках, в захолустных городках раздавать значки с подписью «Уорнера в Сенат».

«Мне просто хочется помочь мужу, — заявила она. — Я делаю то, что на моем месте стала бы делать любая женщина».

В дополнение к их рейду по Вирджинии, Уорнеры не забывали и о светской жизни Вашингтона, участвуя буквально в каждом благотворительном мероприятии, предлагая себя, свой дом и свое гостеприимство для проведения благотворительных акций. Среди организаций, воспользовавшихся их услугами, оказалась даже Конкорановская художественная галерея, проводившая сбор средств — ее организаторы согласились продать приглашения на званый обед под председательством Элизабет в ее джорджтаунском доме. Честь присутствовать на этом обеде досталась за 500 долларов трем супружеским парам, которые позднее признались, что выложили бы за подобное событие в десять раз больше.

«Это был самый восхитительный вечер за всю мою жизнь», — признался один из мужчин. «Я не забуду его до конца дней», — вторила ему супруга.

Накануне им позвонила Сэм Чен — она сказала будущим гостям, что им надеть, попросила прибыть на коктейль без опозданий, строго к семи часам, предупредила, чтобы они не брали с собой фотоаппаратов. Посовещавшись, шестеро счастливчиков решили заранее послать своей знаменитой хозяйке роскошный букет сирени.

«Мы истратили на цветы семьдесят пять долларов и затем весь вечер оглядывались по сторонам, стараясь отыскать взглядом наш букет, — вспоминала одна из женщин. — Наконец мы набрались смелости и спросили. Элизабет ужасно растерялась, потому что не могла сказать, где же эти цветы».

Хозяйка дома открыла им дверь, облаченная в один из знаменитых красных хальстоновских кафтанов, в тон красным обоям ее гостиной.

«Можете называть меня просто Элизабет», — сказала она гостям, щеголяя шикарным колье, которое, по словам одного из гостей, состояло из огромных желтых бриллиантов и аметистов размером с кулак. Серьги в тон колье были столь тяжелы, что когда Элизабет повернула голову, одна из них свалилась на пол, а ее обладательница испуганно вскрикнула:

«Не двигаться. Стойте на месте. Вы можете на нее наступить!»

«Мы начали с напитков, хотя в том не было особой нужды, — вспоминала одна из женщин. — Мы все ужасно нервничали и поэтому заранее пропустили по рюмочке. Элизабет, судя по всему, тоже успела выпить, и к нашему прибытию чувствовала себя спокойно. Официанты то и дело подносили ей стаканы «Джека Даниелса», и она ни разу не попросила ничего другого. В тот вечер она была затянута в медицинский корсет и опиралась на палку. Я помню, что когда нас пригласили к столу, ей пришлось помогать подняться с дивана... «Меня скосил артрит», — поясняла она».

Джон Уорнер то и дело заскакивал на кухню, чтобы убедиться, все ли в порядке, в то время как три приглашенные пары с замиранием сердца слушали рассказ Элизабет о ее многочисленных операциях. Одна из женщин поинтересовалась ее отношениями с Монтгомери Клифтом. Элизабет тотчас омрачилась.

«Мы с ним были чрезвычайно близки, — запинаясь, произнесла она. — Я была с ним в ту ночь, когда случилась эта ужасная авария, и он получил тяжелые травмы. Я ехала вместе с ним в карете скорой помощи, держа на коленях его окровавленную голову. Мы были очень... очень близки... так близки, что...»

Видя, что она вот-вот расплачется, кто-то из мужчин поспешил изменить тему разговора.

«Сами того не зная, мы затронули весьма болезненную тему, — рассказывал он позднее. — Даже при одном упоминании имени Клифта она начинала ужасно нервничать и была готова разрыдаться».

В этот момент в гостиную вернулся Джон Уорнер, и мужчины, все из них преуспевавшие в финансовом и профессиональном отношении, поинтересовались, как идет его политическая кампания. «Когда мы спросили его об успехах в Вирджинии, Джон, вместо того чтобы отвечать на наш вопрос, свысока указал на стеклянный кофейный столик, весь уставленный целой коллекцией зажигалок, и пояснил: «Присмотритесь получше. Эту подарил мне Хрущев, а вот эту — Джон Кеннеди».