«Он держался высокомерно, словно оказывая нам снисхождение — было видно, что мы на него наводим скуку, — вспоминал кто-то из приглашенных. — Весь его вид как будто говорил: «Кто эти людишки и почему они не желают оставить нас в покое?» Но зато «Можете называть меня просто Элизабет» было ни с чем не сравнимо — в этих словах было столько дружеского тепла и чувства юмора. Элизабет сумела быстро расположить нас к себе. Одной из причин, почему она мне так понравилась, стало то, что, когда мы сели к столу, она поглощала еду с завидным аппетитом и даже попросила вторую порцию. Джон то и дело поднимался из-за стола и выбегал в кухню или же в винный погреб, которым, судя по всему, он ужасно гордился».
Каждый раз, как он выходил из комнаты, Элизабет начинила болтать о ком-нибудь из своих предыдущих мужей. Она очень тепло отзывалась о Майкле Уайлдинге и Ричарде Бертоне, которого называла просто «Бертон». По ее словам, она никогда серьезно не считала себя актрисой, пока не погиб Майк Тодд. «До этого я плохо понимала, что, собственно, я делаю на экране, — призналась она. — Я просто осушалась собой. Но когда Майка не стало, я осталась одна с маленькой дочкой на руках и должна была воспитывать двух сыновей. Мне пришлось много работать. Мне надо было закончить картину, и именно тогда я научилась играть, ведь это нечто такое, что редко дается само собой. Я была настолько сломлена горем, что мне не хотелось выходить на работу, но я переборола себя. Я играла Мэгги-кошку, и это помогло мне преодолеть душевные муки».
«Скажите, а в гостиной мы случайно видели не ваш «Оскар»?
«Да, — подтвердила Элизабет, — но я получила его за «Баттерфилд-8». Есть еще другой, за фильм «Кто боится Вирджинии Вульф?», но он находится на ферме».
«Ой, а я помню «Баттерфилд-8», — обрадовался кто-то из мужчин. — Он мне тогда ужасно понравился, но я что-то не могу припомнить, кто был в нем вашим партнером». И тут подала голос его жена: «А я помню! Это был Эдди Фишер!»
На несколько секунд в комнате воцарилась гробовая тишина. Элизабет оттолкнула от стола стул, вскочила на ноги и завопила: «Убирайтесь! Убирайтесь прочь! Живо убирайтесь из моего дома! Я не позволю, чтобы в моем присутствии упоминали это имя! Я этого не допущу!»
Несчастная женщина была готова провалиться сквозь землю и спрятала взгляд в блюде посыпанного петрушкой картофеля. «О господи, я не хотела, — заикалась она. — Мне, право, ужасно неловко». Ее муж тотчас пришел ей на помощь — чтобы как-то исправить ситуацию, он принялся расспрашивать Элизабет о ее детях, расхваливал ее симпатичный наряд и вкусные угощения, лишь бы только отвлечь ее от болезненной темы. Все вокруг тоже засуетились, принялись похлопывать Элизабет по плечу, и постепенно она успокоилась.
«Это быстро нас всех отрезвило, — рассказывал один из гостей. — И впервые за весь вечер я испытал искреннее облегчение, когда в комнату вернулся Джек Уорнер».
После десерта и кофе кандидат резко объявил, что обед стоимостью в пятьсот долларов окончен.
«Мне искренне жаль, — заявил он, — но завтра в семь тридцать мы должны начать кампанию в Южной Вирджинии, и поэтому теперь мне необходимо уложить жену в постель».
«Завтра нам надо ехать на юг и давиться там сэндвичами с арахисовым маслом», — призналась Элизабет, имитируя ужасающий южный акцент.
«Джону не понравилось, что она с издевкой отзывается об общении с местными жителями, но Элизабет заявила: «Говорю, что хочу!», — вспоминал один из гостей. — Она вела себя как капризная девчонка перед милым папочкой. И тут я вспомнил, что за обедом отпустил одно неудачное замечание насчет того, что южане — медлительные недотепы. Поэтому, перед тем как уходить, извинился перед Джоном, но он льстиво заверил меня, что все в порядке, и я даже не нашелся с ответом. Он похлопал меня по плечу и елейным голосом произнес: «Ах, все прекрасно, милейший, все прекрасно. Я не принял сказанное вами в свой адрес и хочу, чтобы вы это знали. У вас есть право открыто выражать свое мнение, и я ни в коей мере не намерен ограничивать вашу свободу на собственное мнение и никогда не стану использовать ее против вас».
В тот вечер три приглашенные супружеские пары разъезжались по домам, сойдясь во мнении, что было бы куда лучше, если бы в Сенат баллотировалась Элизабет Тейлор, а не ее муж.
«Ума не приложу, что она в нем нашла», — заметил один из мужчин.
«По сравнению с ним Эдди Фишер просто душка», — добавила его жена.
В последние месяцы Джон Уорнер в глазах вирджинских республиканцев приобрел больший вес — Главным образом, благодаря пятистам долларам, которые он и его супруга собрали для нужд партии. Фермер и его кинозвезда-жена, разъезжая по градам и весям Вирджинии и проводя кампанию в поддержку различных кандидатов, собирали огромные толпы — много больше, чем, скажем, бродячий цирк. И, тем не менее, Джону Уорнеру все еще предстояло убедить 1541 делегата на партийном съезде в июле, что он самый лучший кандидат — лучше, чем бывший губернатор Линвуд Холтон, сенатор штата Натан Миллер или Ричард Обенсхайм, бывший сопредседатель Республиканской партии, которого поддерживали самые консервативные крути республиканцев. Для достижения этой цели Уорнер целые полгода, не зная передышки, проводил мощную кампанию. Он истратил на нее 561 тысячу долларов — вдвое больше, чем три других кандидата вместе взятые. Из этой суммы 471415 долларов составляли его личные деньги.
Уорнер делал упор на свои восемь лет правительственной службы и пост секретаря по вопросам флота, поскольку оборонка была основной промышленной отраслью Вирджинии. При первом удобном моменте он спешил подчеркнуть свой «личный опыт ведения дел с Советским Союзом» за годы, проведенные им в Пентагоне. Размахивая флагом, Уорнер рассказывал потенциальным избирателям, как он служил во флоте и позднее в рядах морской пехоты. Он ни разу не появился на публике без красно-бело-синего галстука.
Первого июля Ричмонд стал свидетелем невиданного доселе прибытия огромного числа делегатов и запасных участников. Как писали газеты — 9700 человек съехались на «крупнейший за всю историю штата съезд республиканской партии». Однако так получилось, что самые бурные приветствия в день открытия достались Элизабет, когда она вступила под своды Колизея в белой матросской бескозырке, украшенной ярко-красной буквой «W» и бело-голубой полосатой блузке, на которой огромными буквами был начертан лозунг: «Я за Уорнера, а вы?» Съезд на несколько минут приостановил свою работу, и делегаты как по команде обрушили на актрису шквал аплодисментов. Уорнер вскочил со своего места и присоединился к рукоплещущей толпе, жена в ответ помахала ему обеими руками.
Голосование за выдвижение кандидатов для участия в выборах в Сенат США началось в субботу, 3 июля, в час тридцать дня. Консервативные делегаты трижды были вынуждены повторить процедуру, прежде чем Линвуд Холтон снял свою кандидатуру, и далее продолжили борьбу только три соперника — впереди Ричард Обенсхайм, а за ним Джон Уорнер и сенатор Миллер. Уорнер удостоил Элизабет, как выразилась газета «Вашингтон пост», «обязательных в таких случаях объятий на публику». Затем он сбросил пиджак, ослабил галстук и ринулся убеждать колеблющихся делегатов. Щелкая подтяжками, он обнимал их за плечи, хлопал по спине, нашептывал на ухо, а голосование тем временем шло своим чередом. Председатель комитета республиканской партии округа Лоудаун отказался изменить свое первоначальное решение и снова проголосовал за Обенсхайма. «Кто угодно, только не Уорнер, — поклялся Том Лоренс. — Я тогда возьми и назови в качестве кандидата Эдди Фишера. Элизабет сделала оскорбленное лицо и вышла из зала».
После еще двух заходов Миллер сошел с круга, и Уорнер, убежденный в своей победе, подскочил к столу, где сидели его помощники, и принялся выкрикивать ободряющие лозунги. «Давай! Давай! Давай!» — вопил он, призывая остальных делегатов сделать то же самое. От возбуждения он, словно боксер на ринге, подпрыгивал и размахивал руками. К шестому кругу голосования, который состоялся в 11.30 вечера, у него уже не осталось повода для ликования. Конечный подсчет голосов показал, что выиграл его соперник — с перевесом в 37 голосов. Кто-кто, а Джон Уорнер прекрасно понимал, что глупо публично переживать поражение. Не теряя ни минуты, они с Элизабет подскочили к трибуне, и Джон проникновенным голосом обратился к съезду с просьбой считать выдвижение Ричарда Обенсхайма единогласным. Спускаясь со сцены, Уорнеры остановились, чтобы поздравить победителя и его жену. Уорнер обменялся рукопожатием с сорокадвухлетним адвокатом и поцеловал миссис Обенсхайм. Элизабет только пожала руки и вяло промямлила поздравления. Затем, чинно взявшись под руки, они с Уорнером направились к себе в отель. Глубоко переживая поражение, Элизабет оставила в номере свою бескозырку — рядом с пустой пивной банкой и связкой сдувшихся шаров.
