Вместо того чтобы праздновать свой сорок четвертый день рождения вскоре после окончательной размолвки с мужем, Элизабет уединилась в тени пальмовых ветвей отеля «Беверли-Хиллз». Затем она переехала вместе с Генри Уинбергом в дом, временно снятый ею в Лос-Анджелесе в районе Трусдейл. Газеты подсыпали соли на ее душевные раны, публикуя многочисленные фото и рассказы о том, как Бертон водил Сюзи Хант по тем же самым небольшим бистро, где когда-то бывал вместе с Элизабет. Когда Бертон входил в эти ресторанчики под руку с британской фотомоделью, присутствующие вставали и начинали аплодировать. В пьесе «Эквус» он продемонстрировал, по словам критика «Нью-Йорк тайме» Уолтера Керра, самую проникновенную игру за всю свою театральную карьеру. После долгих лет, когда Бертон разменивал себя и свой талант на второразрядные картины, семейные скандалы и саморазрушительные запои, теперь он, казалось, превзошел всеобщие ожидания. Билеты в «Плимут-Тиэтр» продавались очень бойко, и Бертон снова превратился в кумира всего Бродвея. Значительная часть этих восторгов, говорил он, предназначалась его двадцатисемилетней возлюбленной, которой, по его словам, он был обязан возвращением к жизни и спасением своей карьеры.

«Я знаю одно — Сюзан вытащила меня из трясины, — заявил он. — Я повстречал ее как раз в тот момент, когда в последний раз мне пришлось взывать о помощи. Своим энтузиазмом она вдохнула в меня жизнь. И теперь я способен радоваться миру, как никогда раньше». Читая газеты, Элизабет с горечью отметила про себя, что ее бывший муж заявил о своей готовности ради новой любви найти в себе силы покончить с пьянством, и готов ради Сюзан Хант начать трезвую жизнь — нечто такое, чего он не делал ради Элизабет.

«Мне нравился этот глупый образ — вечно пьяного гения-валлийца, готового захлебнуться в собственной блевотине на дне сточной канавы, — заявил он. — Но, как мне кажется, я пережил нечто вроде мужского климакса. Теперь я совершенно другой человек».

Когда его спрашивали об Элизабет, Ричард лукаво улыбался: «Я очень к ней привязан, она хорошая баба. Нет-нет, прошу понять меня правильно. То есть я хочу сказать, что никогда не был этаким исполином, шагающим по миру величественной походкой, но и она в жизни была далеко не Клеопатра, — после чего добавил: — Я беспокоюсь за Элизабет. В финансовом отношении у нее нет проблем. Но вот в душевном... Я боюсь, что ее охмурит какой-нибудь идиот. Ведь она на редкость ранима. Но, как известно, бесполезно кого-то учить, поэтому какой смысл вмешиваться?»

Элизабет пила и рыдала днями напролет и упорно отказывалась подписать бумаги о раздельном проживании, составленные адвокатом Бертона Аароном Фрошем. Потребовалось несколько месяцев, прежде чем она нашла в себе силы признать, что ее шестой брак окончательно потерпел крах, и нет никаких надежд на примирение.

Тем временем все ее друзья сошлись во мнении, что единственное для нее спасение — это работа.

«Вот увидите — через несколько недель она вернется в кино, — заявил ее агент Роберт Ланц, пробивший для нее контракт для участия в съемках ленты «Маленькая ночная музыка». — Элизабет — одна из величайших киноактрис нашего времени, ей непозволительно сидеть без работы. Для звезды ее масштаба это просто вредно».

В конце концов, Элизабет под руку с Генри Уинбергом вышла из добровольного заключения, чтобы принять приглашение госсекретаря Генри Киссинджера и его супруги Нэнси, с которыми она познакомилась в 1975 году в отеле «Царь Давид», когда они с Ричардом посетили Израиль. Киссинджеры две недели отдыхали в Палм-Спрингс в компании Энн и Кирка Дугласов. Им также хотелось видеть рядом с собой Элизабет, а заодно и утешить ее.

Госсекретарь, который был рад познакомиться с Ричардом Бертоном, проявил не меньшую обходительность и с его временным заместителем, хотя, по его мнению, торговец подержанными машинами вряд ли был ровней великому актеру-валлийцу. Через несколько недель, зная, как она исстрадалась, Киссинджер позвонил Элизабет, чтобы пригласить ее в Вашингтон на благотворительный гала-концерт американского Театра Балета в центре имени Кеннеди, а затем на прием в иранское посольство, который устраивал щеголеватый красавец-посол, и к тому же холостяк, Ардешир Захеди.

Элизабет с готовностью ухватилась за это приглашение и, повесив трубку, обратилась к модельеру Хальстону, который по чистой случайности в тот момент прибыл к примерке ярко-красного декольтированного платья, предназначавшегося для церемонии вручения наград Американской киноакадемии. Элизабет сказала ему, что ей срочно требуется наряд, в котором она могла бы появиться в Вашингтоне.

«Что мне нужно, мой милый, так это желтое платье для моих желтых бриллиантов. У меня уже есть голубое под мои сапфиры, красное под рубины и зеленое под изумруды».

Элизабет познакомилась с Хальстоном по телефону, позвонив ему в Нью-Йорк. «Вы и есть та самая Элизабет Тейлор? Настоящая Элизабет Тейлор?» — недоверчиво спросил модельер. «Ага, — сказала она в ответ. — А вы и есть тот самый Хальстон? Настоящий Хальстон?» Они оба рассмеялись, и Элизабет попросила его прилететь к ней в Калифорнию, чтобы придумать для нее новое платье. И хотя обычно Хальстон никогда не отправлялся ради клиентов в подобные поездки, для Элизабет он сделал исключение. Более того, он также пообещал ей сорокапроцентную скидку на все последующие заказы. Через несколько дней Хальстон позвонил Пэт Аст: «Ты ни за что не поверишь! Я звоню тебе из дома Элизабет Тейлор!» «Разумеется, верю, — возразила певица. — Ведь это же Голливуд!»

Хальстон согласился сопровождать Элизабет в Вашингтон. Кстати, присоединиться к ним изъявила желание также и Лайза Миннелли. В результате в столицу прибыла троица плюс Артур Брукель — парикмахер Элизабет. Город, который, по словам Джона Ф. Кеннеди, представлял собой не что иное как «сонный городишко», встрепенулся, чтобы поглазеть на Элизабет Тейлор.

«Она вступила в Вашингтон подобно тому, как Клеопатра въехала в Рим», — захлебывалась от восторга одна из газет, подробно живописуя экстравагантные детали бриллиантового с изумрудами колье, изумрудных сережек, сверкающего перстня, играющего всеми цветами радуги браслета и потрясающей красоты брошь.

«Примерная стоимость ее драгоценностей — один миллион долларов», — сообщила читателям «Вашингтон пост».

В иранском посольстве фоторепортеры запечатлели Элизабет томно вальсирующей с сенатором Эдвардом Бруком, республиканцем от штата Массачусетс. Затем Элизабет уткнулась в плечо иранскому послу, когда они медленно, обнявшись, кружились под музыку посреди зала. Полли Берген, наблюдавшая за ними с дивана в персидской зале посольства, заметила: «Похоже на то, что Лиз все еще хочет насолить Бертону».

По правде говоря, красавец-посол действительно вскружил Элизабет голову. На следующее утро она послала Ардеширу Захеди полутораметровую орхидею, усыпанную сорока цветками. В дополнение к этому подарку стоимостью в 500 долларов прилагалась благодарственная записка за танец. К этому времени Элизабет уже успела вернуться к Генри Уинбергу, однако тут позвонил посол и пригласил ее в Вашингтон в качестве почетной гостьи посольства. Элизабет ответила согласием и попросила Захеди сопровождать ее на вашингтонскую премьеру «Синей птицы». Посол принял ее приглашение и в свою очередь пригласил ее слетать в Тегеран на только что открывшейся беспересадочной авиалинии из Нью-Йорка. Элизабет и на это приглашение ответила согласием. Через три недели посол прислал за ней специальный самолет, чтобы доставить ее в Вашингтон. Так начался их роман.

Кто-то из друзей, посетивших Элизабет в это время, привез для нее книгу об Иране, чтобы она узнала «где это находится», а также два павлиньих пера. «Она поставила перья в спальне, чтобы их мог видеть Гвири, — вспоминал знакомый актрисы. — Такое у нее было чувство юмора».

В лице сорокавосьмилетнего Ардешира Захеди, Элизабет нашла умудренного жизнью мужчину, привыкшего к богатству и роскоши. После того, как в 1964 году посол развелся со старшей дочерью шаха, он жил, не отказывая себе ни в каких удовольствиях, являясь одним из самых завидных холостяков Америки. Представляя в Вашингтоне свое государство, он мог позволить себе тратить сотни тысяч долларов на развлечения. Лишь послу богатого нефтью Ирана было по карману одаривать важных для него журналистов, политиков и светских знаменитостей килограммами икры, шампанским и персидскими коврами. Приглашение на прием в посольство стало для многих в Вашингтоне чем-то вроде вожделенного признания своего общественного статуса. Там всегда громко играла музыка, а столы ломились от угощений. Бывали там и красотки, исполнявшие танец живота, водился также гашиш и порнографические фильмы. Подобные увеселения неизменно привлекали в посольство богатых, власть имущих и знаменитых.