Вскоре после прибытия Элизабет в Вашингтон, в газетах начали появляться фотографии посла, целующего кинозвезду. На протяжении последующих двух недель пара была неразлучна. Они появлялись на публике, крепко держась за руки, что, как и следовало ожидать, мгновенно вызвало великосветские пересуды по всему миру.
«Однажды вечером мы с мужем отправились в компании с Ардеширом и Лиз на один благотворительный бал, и Лиз просто глаз не сводила с Ардешира, — вспоминает одна светская дама Вашингтона. — Было видно, что она влюблена в него. Он вел машину, а она, сидя рядом с ним, накручивала себе на палец его волосы. Каждый раз, когда он останавливал машину, Элизабет наклонялась, чтобы поцеловать его. Мой муж случайно плеснул ей на платье джин с тоником, и она вместе с Ардеширом принялась его промокать. При этом она отпускала по этому поводу сальные шуточки, которые она просто обожала.
«Может, мне лучше все это слизать, как ты думаешь, Ардешир?»
«Нет-нет, — возразил тот. — Уж лучше это сделаю я, но для начала, как мне кажется, платье следует снять».
Затем мы все вместе вернулись в посольство, и Лиз с Ардеширом прилегли на диван, на котором едва ли не занялись любовью на глазах у всех присутствующих».
«Когда я влюбляюсь, я влюбляюсь», — призналась Элизабет вышеупомянутой даме, которая позднее заметила: «И если ей что-то надо, она не теряет ни секунды... Позднее я узнала, что ей хотелось выйти замуж за Ардешира, но этого не допустил сам шах. Глава Ирана поставил Ардешира в известность, что тот не может вторично жениться, пока он жив. И уж тем более Захеди не может жениться на женщине неблагородного сословия, к тому же перешедшей в иудаизм. Ведь в противном случае она стала бы мачехой шахским внукам. Кроме того, шах был глубоко возмущен откровенностью отношений Ардешира и Лиз и приказал послу оставаться в Вашингтоне, вместо того, чтобы сопровождать нас всех в Иран на только что открывшейся авиалинии Нью-Йорк—Тегеран. Так что посол прилетел в Нью-Йорк, чтобы проводить нас, и в тот же день вернулся в Вашингтон. После этого происшествия Лиз безвылазно сидела в посольстве. Поначалу Ардешир не знал, как от нее избавиться, но затем это ему каким-то образом удалось, и они остались друзьями».
Элизабет настояла на том, чтобы в Иран ее сопровождал парикмахер, а также ее знакомый-врач, по имени Лу Скарроне. Посол прислал также своего кузена, Фироза Захеди, чтобы тот сопровождал их и заботился об их комфорте. К счастью, удалось избежать одного faux pas (неверный шаг — фр., прим. пер.): Захеди стало известно, что во время полета планировался показ фильма с участием Бертона. Посол предупредил представителей авиалинии, и те, в срочном порядке, заменили его на французскую детективную комедию. Однако благородный дипломат был бессилен что-либо поделать с представителями прессы, которые, словно мухи на сладкое, слетелись в нью-йоркский аэропорт, чтобы взять у Элизабет интервью — ни Конни Стивенс, ни Клорис Личман их совершенно не интересовали.
Рядом с Элизабет стоял посол, и один репортер подскочил к ней, дабы поинтересоваться, не собирается ли она развестись с Ричардом Бертоном и выйти замуж за Захеди.
«Вы что, не читаете газет? — возмутилась Элизабет. — Мой муж уже подал на развод, так что прошу вас, не суйте нос в чужие дела!»
Прилетев через одиннадцать часов в Тегеран, Элизабет снова угодила под обстрел прессы. Первый же подскочивший к ней репортер желал знать, видится ли она по-прежнему с Ричардом Бертоном. «Что за дурацкий вопрос! — вспылила Элизабет. — Можно подумать, вам неизвестно, что мы разводимся!»
Памятуя о том, что в прошлом Элизабет предпочитала, чтобы к ней обращались по имени мужа, второй журналист совершил не менее досадный промах, назвав ее миссис Бертон. «Прошу вас больше не называть меня так! — огрызнулась Лиз. — Моя фамилия Тейлор, а не Бертон!»
Первый репортер испуганно поинтересовался, продолжает ли она сниматься в кино.
«Ну как я могу сниматься в кино, если я сейчас нахожусь в вашей стране, не так ли?»
Тем не менее, стремление играть на публику не покидало ее. Через несколько дней Элизабет и ее парикмахер затратили несколько часов, наряжаясь в самые что ни на есть немыслимые костюмы и позируя перед камерой.
«Нам ничего другого не оставалось, так что мы с Лиз накупили всякого барахла — шарфы, платки, национальные костюмы и все такое прочее, — вспоминал Артур Брукель. — Она пририсовала к моим усам бородку и обернула мне голову тюрбаном, затем она завернула меня в сотню шелковых платков, а я сделал то же самое. Мы провели всю вторую половину дня, сидя на диване и позируя Фирозу — он сделал целую кучу экзотических фотографий, причем позднее продал несколько из них Энди Уорхолу для его «Интервью».
Фироз потребовал, чтобы на протяжении всего путешествия Элизабет одевалась подобным образом. Свидетели утверждают, что не раз слышали, как он посылал ее переодеться во что-нибудь более приличное. Однажды, когда актриса появилась в плотно обтягивающей тело футболке, мятых брюках и с шарфом, закрученным вокруг головы, Фироз отказался сопровождать ее по улицам Тегерана.
«Ты похожа на неряху, — заявил он. — Ведь ты кинозвезда и должна соответствующим образом одеваться. Именно поэтому ты и находишься здесь. Своим видом ты просто оскорбляешь иранцев. Отправляйся к себе в комнату, переоденься и постарайся сделать из себя нечто более похожее на Элизабет Тейлор».
К тому времени, как Элизабет вернулась в Соединенные Штаты, Ричард Бертон отправился на Гаити, чтобы побыстрее получить развод и жениться на своей белокурой спутнице, которая сопровождала его в этом путешествии, также с целью развода — с мужем Джеймсом Хантом. Ей это удалось. Ричард же вернулся с пустыми руками — оказывается, он прибыл на Гаити, не имея при себе одного важного документа — нотариально заверенного согласия жены на развод.
В тот же вечер эта новость прошла по всем телеканалам, став очередным унижением для Элизабет, которая в глазах многих представлялась погрузневшей, стареющей красавицей, отчаянно цепляющейся за мужа, вознамерившегося жениться на более молодой женщине.
«Ричард не просил меня ни о каком письменном согласии, — настаивала она. — Собственно говоря, он даже не собирался делиться со мной своими планами, и я понятия об этом не имела до тех пор, пока не узнала из телевизионных новостей. У меня и в мыслях не было стоять у них поперек дороги и мешать их счастью»
На следующий день Элизабет посетила в Нью-Йорке вечеринку, устроенную дизайнером-ювелиром Эльзой Перетти в честь итальянского кутюрье Валентино. Элизабет вошла в комнату в развевающемся иранском кафтане и направилась к молодому человеку по имени Кевин Фарли. В течение всего вечера она не отходила от него ни на шаг.
«Мы вышли на балкон и принялись бросать в дам клубникой, целясь в их замысловатые прически, ужасно напоминавшие птичьи гнезда. Лиз непременно хотелось попасть в самую середину этих гнездышек, — вспоминал Фарли. — Когда мы с ней стояли на балконе, она упомянула Ричарда Бертона, обозвав его круглым дураком. «Все, что от него требовалось, — сказала она, — это попросить меня подписать какую-то бумажку». После этого Элизабет принялась рассказывать о тех временах, когда ей пришлось жить в Нью-Йорке.
«У нас в доме была терраса, — сказала она. — Это когда я жила с Эдди Фишером. О господи, мне так тоскливо, что просто не хочется обо всем этом думать».
Спустя какое-то время парочка отправилась в негритянскую дискотеку, где Элизабет пила, отплясывала и вовсе не собиралась впадать в тоску.
ГЛАВА 24
Летом 1976 года, когда Элизабет вернулась в Калифорнию, ее роман с Генри Уинбергом дал заметную трещину. Тем не менее, она никак не ожидала, что ее выкинут из дома, за который она платила из собственного кармана. Однако после шумной перебранки именно это и произошло. Уинберг не только приказал ей убираться вон, но даже вызвал такси и велел шоферу отвезти ее в отель «Беверли-Хиллз». После этого он вытащил из шкафов и комодов всю одежду Элизабет и свалил грудой посередине гостиной. После чего вызвал еще одно такси, сгрузил в него все ее вещи и отправил вслед за первым. Генри Уинберг оставался жить в этом доме еще несколько месяцев и даже пользовался в свое удовольствие зеленым «роллс-ройсом» Элизабет — до тех самых пор, пока адвокат Аарон Фрош письменно не потребовал, чтобы он вернул машину.
