«Наш роман продолжался семь недель, — рассказывал он. — Но для меня это было как семь месяцев, нет, даже лет — мы ни на минуту не расставались друг с другом. С Элизабет иначе невозможно. Она требует полной самоотдачи. Она горяча в постели, и, должен вам признаться, спать мне на протяжении этих семи недель было особо некогда. Да я и не хотел терять понапрасну время. Мы обычно вставали с постели не раньше двух часов пополудни, а одевались только к обеду.

Мы были неразлучны. Даже когда к ней приходил парикмахер, Элизабет вызывала меня к себе по телефону: «Ну пожалуйста, приди ко мне, Питер. Я хочу, чтобы ты был, со мной. Мне нужно, чтобы ты был рядом». Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Я садился с ней рядом напротив зеркала и не сводил взгляда с самого прекрасного лица, когда-либо созданного Господом Богом.

Она постоянно кричала, вопила и ругалась на меня. Например, однажды в постели я заметил у нее на бедре огромный синяк и поинтересовался, как это она умудрилась его заполучить. Элизабет сказала, что просто ушиблась о дверь. По-моему, это было следствием того, что на нее прямо-таки валятся всякие несчастья. Позднее, когда мы с ней затеяли шумную потасовку, она было бросилась на меня, но наткнулась на дверную ручку. Я не удержался и съязвил: «Уж не доказательство ли это того, что ты наградила себя синяком, стукнувшись о дверь». Услышав мои слова, она рассвирепела и с размаху съездила мне по физиономии, больно задев мне по глазу своим перстнем с бриллиантом. Она была любительницей пускать в ход кулаки, поэтому у нас с ней частенько случались настоящие побоища. А еще она однажды потушила горящую сигарету о мою ладонь, так что у меня даже остался шрам.

А еще в ней ощущалась жажда первенства. Я вспоминаю, как одна из моих лондонских знакомых позвонила мне, чтобы сказать, что ее дом подвергся вооруженному ограблению. Я был совершенно ошарашен и, повесив трубку, рассказал об этом Элизабет.

«Подумаешь, тоже мне, — заявила она. — Я по своему опыту знаю, что такое вооруженное ограбление». И она поведала мне куда более страшную историю, чем та, о которой рассказала моя приятельница. Ей непременно требовалось кого-нибудь переплюнуть. Ее история непременно должна была прозвучать более захватывающей, более драматичной, чем у моей приятельницы. А еще ей не хотелось, чтобы я понапрасну терял время, утешая мою знакомую, вместо того чтобы целиком и полностью посвятить себя ей.

Как-то вечером я решил прокатиться с друзьями до «Орлиного гнезда». Элизабет ехать не хотела. Она также ни за что не желала отпускать меня туда одного. Я сказал ей, что все равно поеду, и начал собираться. Я уже было направился к двери, когда она разразилась истерикой по поводу своей китайской собачки. «Ой, Питер, — кричала она. — По-моему, Салли уже нет в живых. Я нигде не могу ее найти. Скорее всего, она попала под машину». Что мне оставалось делать — я принялся бегать взад-вперед по дому в поисках этой чертовой псины, и, наконец, до меня дошло заглянуть в ее излюбленное место — в кладовку. Там она и оказалась. И тогда до меня дошло, что Лиз нарочно устроила этот сыр-бор, чтобы только удержать меня при себе».

В течение этих семи недель Лиз изливала душу своему молодому возлюбленному, открывая ему секрет за секретом — как и каждому мужчине, встретившемуся ей в жизни.

«Она выложила мне все как на духу — рассказала о Монти Клифте, о том, как тот ее любил, — вспоминал Дарманин. — Она подробно рассказала мне об аварии, о том, как она держала голову Монти у себя на коленях. Она рассказала мне, как ей хотелось, чтобы Монти непременно снялся вместе с ней в ленте «Отражение», однако никто не желал давать денег, и тогда она дала их сама и строго-настрого велела продюсеру, чтобы тот не смел обмолвиться об этом Монти. А еще она рассказала мне о том, как они с Монти любили Фрэнка Синатру, и как однажды, когда она была еще молоденькой девушкой, у нее был с ним короткий роман».

Майк Тодд по-прежнему многое для нее значит, и она всегда рассказывает о нем. Например, о том, как тот в юности был беден. Однажды он вбежал в ресторан, схватил со стола кусок хлеба и бросился наутек. Она рассказывала о том, как ему приходилось съедать весь бесплатный сахар и кетчуп, чтобы только хоть как-то прокормиться. О Ричарде она отзывалась в том же духе. В какой бедности и нужде он вырос, как не умел правильно говорить по-английски, а затем выучился и тем самым спас себя от уготованной ему участи — стать обыкновенным шахтером.

«Ричард вел себя по отношению к ней просто чудовищно. Он спал с другими женщинами. Она сильно по этому поводу переживала. Это лишало ее уверенности в собственных силах. И все равно, повторяла она, Ричард был для нее всем на свете. Она просто не могла разлюбить его».

В феврале Бертон позвонил жене и просил ее встретиться с ним в Нью-Йорке, где у него начинались репетиции спектакля «Эквус».

«Я не видел никакой необходимости, никакой нужды в том, чтобы официально объявлять о нашем намерении расстаться, — вспоминал он позднее. — Зачем объявлять о том, что и без того давно уже стало очевидным фактом. Однако чертовски трудно обговорить все детали, когда я находился в Нью-Йорке, а она в Швейцарии, или же через адвоката, который вынужден был мотаться между мной и ею. Поэтому она приехала ко мне, и мы решили, что будет лучше расстаться».

Перед тем как уехать из Гштаада, Элизабет попросила Питера Дарманина зайти вместе с ней в ее спальню, где она показала ему шкатулку, полную золотых амулетов.

«Она выбрала один, с надписью «Элизабет Тейлор» повторявшейся не менее пятидесяти раз, но затем передумала, добавив: «Нет, это будет слишком бросаться в глаза». Затем она отыскала золотой амулет, который ей подарили в Пизе. На нем было по-итальянски выгравировано «Obesanzo di Те», что означает «Не могу без тебя». Она подарила его мне, и с тех пор я с ним больше не расставался».

Перед отъездом из Швейцарии Элизабет дала обещание, которое так и не сдержала, — встретиться с Питером Дарманином в марте.

«Я глубоко переживал, когда она меня бросила, — рассказывал он. — Сначала я не мог сообразить, что, собственно, происходит. Я просто не понимал, что все кончено. Мы с ней договорились встретиться после того, как она вернется из Нью-Йорка. Ей было прекрасно известно, что у них с Ричардом все кончено, и поэтому она сказала, что хочет снова со мной увидеться. Я же сказал ей, что ни за что не соглашусь, если она вернется с этим ужасным типом — Уинбергом. Когда же настал март, а она так и не вернулась, я угрохал сотни долларов на телефонные звонки, пытаясь дозвониться до нее, или же часами ждал, когда же она первой даст о себе знать, но все напрасно. Она просто не желала меня знать, а Чен Сэм даже не соединяла меня с ней.

Я любил ее тогда, да и сейчас люблю, — вспоминал Питер Дарманин спустя четыре года. — Единственное, что от нее требовалось сделать, это позвонить мне. Я по первому ее зову примчался бы к ней — где бы она ни находилась».

В ту пору Элизабет с лихвой хватало личных переживаний. В Нью-Йорке Ричард Бертон сказал ей, что ему нужен развод, потому что он хочет жениться на Сюзи Хант.

«Какого черта ты заставил меня лететь сюда за тридевять земель? Только для того, чтобы сказать мне это?» — выкрикнула Элизабет и бросилась вон из его люкса в отеле «Ломбардия». После чего позвонила бродвейскому продюсеру Александру Коэну, чтобы тот отменил прием, запланированный в честь ее дня рождения. К этому времени Коэн был вынужден объяснить приглашенным гостям, что следует понять, что сейчас для нее самое трудное время. Элизабет же села на самолет, летевший в Калифорнию, чтобы в очередной раз найти забвение в объятиях Генри Уинберга.

«Ричард Бертон, можно сказать, наплевал ей в самую душу», — заявил Уинберг. Голливудские друзья Тейлор тотчас принялись названивать Уинбергу, предлагая устроить в честь ее дня рождения вечеринку, но он отверг их все предложения.

«Ей никого не хочется видеть, — возражал он. — Она передает всем своим друзьям привет, но никаких вечеринок не желает. Ей сейчас не до этого».