«А вот посмотрим, протяну», — возразил Бертон.

«Что ж, прекрасно, начинай прямо сейчас».

Ричард принял пари. Он держался изо всех сил, да и Элизабет стала реже прикладываться к рюмке. Единственное, в чем она не могла себе отказать, так это в двойной порции «Джека Даниэльса».

«С какой стати? — пожимала она плечами. — Пьянство никогда не было моей проблемой. Разве кто-нибудь когда-нибудь приводил меня домой в бесчувственном состоянии из бара? Так почему я должна отказывать себе в маленьком удовольствии только потому, что Ричард завязал. Что ж, он держится молодцом, и это вызывает восхищение, но всякий раз, как я заказываю себе спиртное, он косо посматривает на меня. Можно подумать, я буду это делать втихаря, как Рей Милланд в «Потерянном уик-энде».

Бертон был убежден, что Элизабет пьет не меньше, чем он, однако, если верить ее утверждениям, она делала это просто за компанию, чтобы не портить себе настроения. Тем не менее, когда Ричард «завязал», она даже не подумала последовать его примеру, и их скандалы продолжались с прежней силой.

Оказалось, что Бертону трудно играть на трезвую голову. Он лично признался Люсиль Болл, что ужасно нервничал во время работы над телеспектаклем «Я люблю Люси».

«Я впервые работал, не пропустив предварительно рюмашки. Я не делал этого с тех пор, как мне стукнуло шестнадцать», — рассказывал он.

Хождение в гости стало более трудным делом, особенно если учесть, что Элизабет ни в чем себе не отказывала. На протяжении всего вечера Ричард бросал в сторону жены хмурые взгляды, а затем, не выдержав, хватал ее за руку: «Пойдем-ка, киска. Пошевеливайся, а то как бы мне потом не пришлось тащить тебя на себе».

Элизабет это приводило в бешенство, и скандалы вспыхивали с новой силой.

«Он превратился в такого ханжу, что просто противно, — рассказывала она. — Стоило мне перед обедом пропустить рюмку бурбона, как он говорил: «Господи, да от тебя за версту разит спиртным».

Превратившись на время в трезвенника, Бертой выкуривал в день по четыре пачки сигарет. Нервы его были натянуты как струна, руки тряслись. Казалось, что он утратил способность к сопереживанию, особенно в том, что касалось многочисленных хворей его жены. Он вообще не переносил вида любой болезни, при виде шприца его начинала бить мелкая дрожь, а жалобы Элизабет на то или иное недомогание никогда не принимал всерьез.

«Помню, как однажды в Париже во время съёмок «Кулика» Элизабет пожаловалась, что ей нехорошо, — рассказывал Майк Миндлин, вспоминая те времена, когда Ричард еще пил. — Она сидела у себя в гримерной, и когда я вошел к ней, у нес действительно была температура. Она стонала, поскольку ей впрямь было худо. Я побежал в гримерную к Ричарду и сказал: «Элизабет заболела».

«Да мне плевать».

«Ричард, но ведь она твоя жена, и ей действительно плохо. Я бы на твоем месте сходил ее проведать».

«Да как вообще она смеет прерывать меня, когда я еще не дорассказал мою историю!»

Когда он, наконец, закончил свой рассказ, я заставил его пойти к ней, однако он отказался помочь Лиз дойти до машины и по пути в отель не обращал на нее ровно никакого внимания. Он не проявил ни заботы, ни даже малейшего участия. Я был вынужден сам позвонить врачу, чтобы тот встретил нас в дверях отеля, но Ричард сказал, что мы можем подождать и в вестибюле — таким образом, он смог пойти в бар и еще выпить. Он проявлял к ней вопиющую черствость».

Главной темой всех разговоров Элизабет были ее физические недомогания. Она снова живописала мелодраматические подробности своих хворей и операций. «И когда мой глаз едва не вылез из орбиты... и когда я едва не умерла... и когда они уже почти решили ампутировать мне ногу... и когда мои позвонки срослись...»

«По-моему, Ричарду было куда легче выслушивать всю эту дребедень, как следует накачавшись, — вспоминал один из знакомых. — Он совершенно не мог терпеть какой бы то ни было физической слабости. Могу представить, каково ему было выслушивать все это на трезвую голову».

Зная отвращение мужа к болезням, Элизабет неизменно утверждала, что с тех пор, как влюбилась в Бертона, она не болела ни единого дня. Хотя на самом деле она то и дело простужалась, подхватывала грипп, ложилась в больницу на операции — включая две по случаю геморроя и еще одну — удаление матки, что явилось для нее серьезной эмоциональной травмой.

«Я бы отдала за это все на свете, — заявила она. — Я согласна жить в лачуге — если бы только могла подарить Ричарду ребенка».Утратив способность к зачатию, Элизабет начала делать публичные заявления о своих намерениях усыновить еще одного ребенка. Сначала она говорила, что хочет усыновить еврейского мальчика, затем африканского или вьетнамского ребенка. Бер-тон не разделял восторженного настроения жены.

«Усыновление ребенка требует гораздо большей взвешенности при принятии решений и больших приготовлений, нежели подчас случайный факт зачатия, — заявил он. — У нас достаточно денег, чтобы окружить себя собаками и кошками, но мы не имеем права рисковать судьбой ребенка, которому собираемся дать наше имя».

В то время с Бертоном вообще было лучше не говорить о детях, поскольку у него возникли серьезные проблемы с пятнадцатилетним Майклом Уайлдингом-младшим.

«Давай посмотрим правде в глаза, — сказал он Элизабет. — Наш сын — хиппи. Он отрастил себе волосы до плеч, и его ни за что не удержишь в школе. Я говорю Элизабет, что нам надо предпринять одно из двух — либо не обращать на него внимания, либо устроить ему хорошую взбучку, чтобы он по гроб жизни ее помнил. Элизабет тоже переживает, но она предпочитает рассуждать вроде: «Он имеет право носить волосы так, как ему нравится. Это его право как личности». Мы постоянно из-за этого спорим, и, как ни странно, единственный, кто полностью со мной согласен, это Майкл Уайлдинг, его родной отец. Он одобряет мои строгие меры».

Колеся по свету, Бертоны препоручали заботу о своих детях другим. Когда юного Майкла выставили из Миллфилда, самой дорогой подготовительной школы в Англии, Бертоны отправили его к Говарду, брату Элизабет, на Гавайи. Там он и повстречался с Бет Клаттер. В 1970 году, в завершение своего романтического путешествия по Ближнему Востоку, Майкл и Бет решили пожениться. Ему было семнадцать, ей девятнадцать.

Получив это известие, Бертон взорвался. У Майкла даже не было ни школьного аттестата, ни работы, ни профессии. А вот Элизабет, наоборот, пришла в восторг, заявив, что женитьба поможет ему остепениться. По ее настоянию, гражданская церемония состоялась в лондонском Кэкстон-Холлс, том самом, где в 1952 году Элизабет вышла замуж за отца Майкла.

«По-моему, именно это событие снова подтолкнуло Ричарда к рюмке, — вспоминал один из знакомых Бертонов. — По-моему, ему для уверенности в себе требовался глоток-другой, чтобы выстоять шафером рядом с юным пасынком, одетым в бархатный малиновый кафтан и с волосами ниже плеч».

На виду у сотен фоторепортеров Элизабет, вся в белом, встала рядом с сыном. Невеста же, также в белом платье, на собственной свадьбе оказалась как бы в тени.

«А вот и мать жениха!» — вещали на следующий день аршинные газетные заголовки.

Элизабет устроила в честь молодых прием с шампанским в отеле «Дорчестер», а также сняла специальный номер «люкс» для молодоженов. Позднее она подарила им «Ягуар» и чек на внушительную сумму, «чтобы встать на ноги». Ричард от своего имени купил для них в Лондоне особняк стоимостью 70 тысяч долларов.

Через несколько недель Бет Уайлдинг объявила, что ждет ребенка.

«Я хотела малыша, — рассказывала она. — А вот Майк не очень-то хотел стать отцом. Он вообще не знал, чего ему хочется... Я не знала, что мне делать... Я обратилась за советом к Элизабет, и она сказала мне, что просто счастлива, что у меня будет ребенок. У меня возникло такое чувство, будто она сейчас со мной и держит меня за руку. Она уверяла меня, что все будет хорошо, что мне не стоит волноваться, и надо готовиться к появлению на свет малыша. Она сказала, что как только мне понадобится ее помощь, она тотчас ко мне приедет». На протяжении последующих девяти месяцев Элизабет щедро одаривала невестку. В числе подарков было дорогое кольцо с бриллиантом.