Элизабет несказанно гордилась своей художественной коллекцией, включающей такие «дорогие сердцу вещицы», как Пикассо, Утрилло, Дега, Руо, Моне, Писарро, Ренуар, Мари Кассат, Модильяни, Вламинк, Ван Гог, Франс Хальс и Энди Уорхол. Правда, истратив несколько сот тысяч на приобретение этих бесценных образцов мирового искусства, Элизабет сочла излишней роскошью застраховать их.

«Я помню, что страховые взносы резко выросли, — вспоминал учитель ее детей. — И поэтому, вместо того, чтобы платить по страховке, Элизабет попросту устроила склад картин у себя дома в Гштааде. Однажды, когда Бертоны были в Париже, а я с детьми находился в Швейцарии, мы увидели, как к дому подъехали два бронированных грузовика. Меня попросили расписаться за их груз, и я остолбенел: я брал на себя ответственность за целое собрание произведений искусства общей стоимостью полтора миллиона долларов. Дик Хенли велел мне просто сложить весь прибывший груз в гараж».

Переезды с места на место превращались для Бертонов в настоящее событие, требовавшее усилий нескольких десятков помощников. Бертоны пользовались правом привилегированного отъезда во все страны — официальные представители авиакомпаний встречали их по прибытии, минуя таможню препровождали в зал для пассажиров первого класса, а оттуда — в зал для особо важных персон. После бокала шампанского они отправлялись к поджидавшему их лимузину. В отелях консьержки и швейцары вытягивались в струнку, как только туда прибывала прославленная чета в сопровождении своих ста пятидесяти шести чемоданов, четырех отпрысков, гувернантки, трех секретарей мужского пола в куртках, подбитых норкой, парикмахера, няни, четырех собак, черепахи и двух сиамских кошек в ошейниках с бриллиантами. Рекс Харрисон однажды в ужасе наблюдал, как супруги появились в вестибюле отеля «Ланкастер». «И зачем только этим Бертонам надо все выставлять напоказ?»

«Я помню, как однажды они прибыли на Сицилию, на кинофестиваль «Таормина», — рассказывал Фред Хифт, бывший кинокритик. — Они сначала послали двух человек, чтобы те хорошенько осмотрели отель и проверили, все ли там как надо. Известие о том, что Бертоны намерены поселиться в «Принципии», повергло служащих отеля в мелкую дрожь. Горничные круглосуточно мыли и чистили все вокруг, готовясь к их прибытию.

Прибыв в отель, «разведчики» принялись придирчиво осматривать каждую мелочь в восьмикомнатном люксе, зарезервированном для двух актеров-небожителей. Позвав владельца отеля и всех работников в вестибюль, они накинулись на них с криками: «Нам просто противно смотреть на то, как безобразно вы подготовились к этому визиту! Неужели вам не понятно, что в ваш отель едет сама Элизабет Тейлоp, и что она заслуживает только самого наилучшего?»

Живя под стать коронованным особам, Бертоны имели слабое представление о реальной жизни. Лишь немногим их знакомым удавалось пробиться сквозь заградительный кордон телохранителей, адвокатов, секретарей, прислуги, шоферов и пресс-секретарей. Более того, Бертоны не желали знаться даже с киношной братией. Исключение делалось лишь для некоторых валлийцев-собутыльников Ричарда — таких как Стенли Бейкер, Хью Гриффит, Джон Морган и Эмлин Уильямс. Бертоны общались исключительно с сильными мира сего в лице барона и баронессы Ги де Ротшильд, принцессы югославской Елизаветы, князя Ренье и княгини Грейс Монакских.

Подобно королевским особам, они неизменно пользовались особыми привилегиями. Продюсеры, дабы супруги не расставались друг с другом, возводили в Париже и Риме одинаковые декорации. Элизабет и Ричард настаивали на том, чтобы, во избежание налогов, съемки проводились за границей — таким образом в их распоряжении оставались дополнительные суммы денег. Во время съемок им предоставлялись шикарные гримерные со свежими букетами цветов, угощениями, напитками и бесконечными ленчами, которые нередко обходились в дополнительные тысячи долларов из-за простоев и сорванного графика.

Хэл Уоллис вспоминает, как однажды обедал с Бертонами во время съемок «Укрощения строптивой». Блюда подавались на фарфоровых тарелках, вино наливалось в бокалы тончайшего венецианского хрусталя, причем угощения доставлялись из самого дорогого ресторана Италии.

«Трапеза затянулась до бесконечности, — вспоминал Уоллис. — Сотни статистов из массовки маялись без дела, пока звезды предавались гастрономическим удовольствиям. Через каждые пятнадцать минут появлялись истекающие потом ассистенты режиссера, напоминавшие участникам обеда, что их ждут на съемочной площадке. Но компания за столом лишь хохотала в ответ и как ни в чем не бывало продолжала предаваться чревоугодию. Я был поражен их себялюбием и отсутствием дисциплины».

Какими бы избалованными Бертоны не казались миру, они оба больше всего на свете боялись в один прекрасный день лишиться своей славы. Элизабет утверждала, что рассталась бы с ней с меньшим сожалением, нежели Ричард. Однажды она так и сказала ему. «Ее волнует, смогу ли я жить дальше, если вдруг перестану быть знаменитым, — сказал Ричард. — То есть смогу ли я жить так, как я живу. По-моему, если меня не будут обслуживать по первому классу, я просто потеряю самообладание. Нет, только лучший столик, и все такое прочее. На другое я не согласен».

Вынужденный во что бы то ни было сохранять свой феноменальный статус, Бертон испытывал настоятельную необходимость как можно быстрее заработать еще больше денег. Ради этого он отказывался делать в работе даже малейшую передышку — в отличие от Элизабет, которая в конечном итоге была вынуждена остановиться. После фильма «Единственная игра в городе» — кстати, очередного своего провала — она не снималась целых два года. Причина? Ей почему-то перестали предлагать миллионные гонорары.

ГЛАВА 20

От бертоновских всесильных скандалов содрогались стены. Когда бурный темперамент Ричарда взрывался, подобно вулкану, казалось, что от пронзительных воплей Элизабет вот-вот повылетают все стекла. Вскоре дело дошло до рукоприкладства.

«Знали бы вы, как я его колотила, а он ужасно злился, — как-то призналась Элизабет. — И, наконец, однажды он дал мне сдачи — врезал так, что у меня потом еще несколько дней звенело в ухе».

Причиной этих шумных потасовок обычно была ее медлительность или же его подначки — мол, какая из нее еврейка.

«В Элизабет нет ни капли еврейской крови, — говорил Бертон. — Я так ей и сказал. Она же пришла в бешенство. Я ей говорю: «Ну какая из тебя еврейка». А она в ответ мечет громы и молнии».

Однако самые ожесточенные скандалы, как правило, вспыхивали из-за пьянства Бертона или его любовных романов. Самый кошмарный из них разразился тогда, когда Бертон, забыв имя жены, представил ее кому-то, назвав чужим именем.

«У меня просто отвратительная память на имена, — оправдывался он позднее. — Когда я сказал: «Это моя жена, эээ... Филлис», она затем не разговаривала со мной около месяца и все пыталась выяснить, кто такая эта Филлис».

Обычно, первым играть в молчанку начинал Бертон. Он, в бешенстве, шел к себе в спальню и запирался, чтобы, не дай бог, Элизабет не смогла войти к нему. Именно по этой причине он неизменно настаивал на раздельных спальнях. В Пуэрто-Валларта он построил мост между их домами, чтобы в случае чего ему было где укрыться от жены. Однако та не желала оставлять его в покое и могла часами стоять под дверью, колотя в нее кулаками и сыпля проклятиями, пока Ричард не впускал ее.

После этих скандалов следовало нарочито приторное примирение, с объяснениями на виду у всех и откровенностями для журналистской братии, причем участники спектакля клялись в вечной любви друг другу.

«Да, между нами случаются ужасные скандалы, — заявила Элизабет представителю агентства ЮПИ. — Иногда это бывает при свидетелях, и тогда мы слышим у себя за спиной перешептывания: «Вряд ли они долго протянут вместе». Но мы-то знаем лучше их. Стоит нам поуютнее устроиться в постели, как все обиды тотчас забываются».