Бальзак в эту минуту забыл, что Бьяншона не существует в природе, что это плод его собственной фантазии, всего лишь персонаж из «Человеческой комедии». Ему до боли, до отчаяния хочется кричать: «Позовите же Бьяншона! Лаура, сестричка моя, позови его, прошу тебя».

Он плачет, но глаза его сухи и неподвижны. Адская мука кривит губы. На высоком лбу обильно выступает пот. Седые волосы прядями прилипают к багровой, воспаленной коже.

«Неужели это конец? — думает он. — Неужели это все, а потом ничего, пустота?..»

Как что-то далекое, вспоминается Эвелина, и ее отсутствие не удивляет. Ему даже легче, что ее нет здесь.

Теперь он может это признать. Он заявил бы это даже вслух, если бы мог.

…А Гюго здесь был. Был. Это не галлюцинация. Не видение. Он пожал ему руку. Только ощутил ли Гюго ответное пожатие?

Может быть, и нет. Он немного обидел Гюго, упрекая, что тот так весело и беззаботно отказался от звания короля… Не надо было тогда этого говорить. Не надо.

Что же надо? «Умирать, умирать не надо», — глухо и настойчиво твердит мозг, он еще раз бросается в бой, но сердце уже не поддерживает его.

Сердцу нанесено столько ран, что оно лишь трепещет, жалкое, окровавленное, честное сердце. Оно сделало все, что могло, его сердце, и он, в конце концов, может быть доволен.

Лаура опускается на колени. Ужас подкосил ее. Служанка испуганно стучится в дверь к госпоже. Она зовет на помощь и расстерянно, сквозь слезы, повторяет.

— О мадам! Скорее, мадам! Мсье кончается.

Эвелина отводит настойчивые руки Жана Жигу. Она прижимает унизанный перстнями палец к губам и плотнее закутывается в пеньюар. Она указывает художнику на кресло и выходит из комнаты. Но когда Эвелина склоняется над постелью, закрывая нос надушенным платком, Бальзака уже нет.

В постели лежит непомерно большое, распухшее от страданий тело, почерневшее, словно обожженное диким, ненасытным огнем.

Эвелина крестится, пятясь к двери. Лаура лежит без сознания в соседней комнате. Господин Сюрвиль суетится над нею.

На подушках светлеет высокий лоб Бальзака. Рассвет озаряет его первым лучом солнца.

Рождается новый день, но Бальзак уже равнодушен к нему, его скрещенные на груди руки, мужественные руки труженика, уже никогда больше не прикоснутся ни к бумаге, ни к книгам, ни к перу.

Так в августовскую ночь Бальзак обретает покой и навсегда избавляется от усталости, тревог, неосуществленных грез.

Открытый мудрый лоб мыслителя светлеет на подушках.

Итак, настало то, о чем он больше всего не хотел и боялся думать.

Белоснежные плюмажи колыхались над головами коней, торжественно двигался роскошный катафалк.

Августовское солнце выглядывало из-за туч. Эвелина-Констанция Ганская-Бальзак шла за гробом бледная, в черном одеянии.

Лаура и Сюрвиль шагали рядом, держась за катафалк. Следом за родственниками Бальзака медленными шагами шли, держа в руках шляпы, Гюго и Курбе, Теофиль Готье и Александр Дюма, Берлиоз и Сент-Бёа. Они шли плечом к плечу, молчаливые, сосредоточенные. На расстоянии нескольких шагов от них собралась кучка притопывающих газетчиков.

Дюма внимательно вглядывался в лицо Бальзака, которое покачивалось на шелковой подушке в открытом гробу.

— Он словно лег отдохнуть, — шепнул Дюма на ухо Сент-Бёву.

— Такой отдых ждет каждого из нас, — пробормотал тот, поблескивая стеклышками очков.

По мере приближения к кладбищу похоронная процессия все увеличивалась. Позади гроба уже плыла тысячная толпа, люди сходили с тротуаров и присоединялись к процессии.

Юркие газетчики, пользуясь случаем, сновали в толпе, распродавая газеты. На этот раз они не осмеливались рекламировать свой товар полным голосом. Они поступали иначе. Сложив вчетверо лист, придерживая пальцами строки в черной рамке, они подносили газету к самым глазам прохожего, и торговля шла бойко.

Люди покупали газеты и на ходу читали: «Умер г-н Бальзак, один из плодовитейших, известнейших наших писателей. Панихида состоится в среду 21 августа в 11 часов утра в церкви св. Филиппа Рульского. Вынос из часовни квартала Божон, улица Сент-Оноре, 193»,

Бальзак?!

Многие впервые слышали эту фамилию. Они свертывали в трубку газету и, размахивая ею либо швырнув ее под ноги, шли дальше, отягощенные своими заботами, полные своих радостей и печалей.

А те, кто знал умершего, шагали за катафалком на кладбище Пер-Лашез. Там, на кладбище, людей было море.

Люди заполнили все проходы между могилами, дети взобрались на памятники, подле свежевырытой могилы собрались близкие и друзья.

Гроб опустили, и чьи-то руки тотчас же украсили его цветами.

Виктор Гюго вышел из толпы и остановился у гроба. Он внимательно всматривался в толпу, ища в замершем море человеческом знакомые лица. Он сразу узнавал и отличал любопытство от скорби, и то, что последней было больше, взволновало его. Он провел языком по запекшимся губам и поднял руку, как бы призывая к порядку. Впрочем, это было излишне.

Немая тишина царила на кладбище.

— Господа! — начал Гюго, всматриваясь в сотни незнакомых лиц. — Человека, который сходит в эту могилу, сопровождает общественная скорбь. В наше время иллюзий больше нет. Теперь взгляды обращены не к тем, кто правит, а к тем, кто мыслит, и когда один из них уходит, скорбит вся страна. Отныне смерть талантливого человека — общественный траур, смерть человека гениального — траур всенародный.

Гюго перевел дыхание и, опустив взгляд на бесконечно дорогое лицо Бальзака, на скрещенные на груди руки-великого труженика, дорогой ценой добывшие себе отдых, продолжал:

— Имя Бальзака вольется в блестящий след, который оставит наша эпоха в веках. Бальзак принадлежал к тому могучему поколению писателей девятнадцатого века, которое пришло после Наполеона, так же как славная плеяда семнадцатого столетия пришла после Ришелье. В развитии цивилизации существует закон, по которому вслед за победителями меча приходят победители разума. Господин Бальзак был одним из первых среди великих. Все его произведения создают одну книгу, живую, блестящую, глубокую, где живет и движется наша ужасающая современность: это чудесная книга, поэт назвал ее комедией, хотя она могла бы называться историей; она охватывает все формы, все стили, опережая Тацита, достигает Светония, касается Бомарше, доходит до Рабле, щедро одаривает подлинно человеческое, земное и временами, через завесу всего сущего, разорванную резким и широким взмахом, показывает вдруг самый суровый, самый трагический идеал.

Гюго останавливается, словно собирая мысли. В раскрытые ворота кладбища вливаются все новые и новые толпы людей. Солнце играет лучами на мраморных крестах.

Теплый ветер шелестит в кустах роз. В небе проплывают сизые тучи.

Орел неведомо откуда возникает в синеве и низко кружит над кладбищем. Гюго замечает могучую птицу, он поднимает голову и с минуту следит за спокойным и размеренным движением ее крыл. Он хочет сказать присутствующим о вещем знамении, которое посылает природа, но видит, что сотни взглядов уже и без того следят, подобно ему, за полетом орла.

Люди сами поняли символику этого знамения.

Глаза писателя встречаются с сухими, холодными глазами Ганской. Она стоит, опершись на руку статного красавца Жигу, прикрыв рот платком.

Чуть в стороне, благоговейно подняв руки к небу, всей душой призывая чудо, замерла, обливаясь горькими слезами, мать Бальзака Анна-Шарлотта Бальзак. Она не в состоянии поверить, что распухший, почерневший труп, лежащий в тесном гробу, — ее сын.

Ее память на всю жизнь запечатлела его другим — краснощеким, неугомонным, молодым. Дрожащими губами она ловит слезы. Рыдания сотрясают ее небольшую сухощавую фигурку. Из-под черной шляпки, небрежно завязанной на подбородке лентой, выбились седые волосы, и ветер играет ими.

Ветер шепчет над самым ухом, точно колдует.

А над головами людей, над кладбищем, достигая вершин каштанов, порываясь в прозрачную высь, чтоб сравняться с орлиным полетом, звучат горячие слова Гюго: