Узнанный лакеями графини, он беспрепятственно прошел через длинную анфиладу комнат, ловя взглядом свое отражение в зеркалах. Те же картины на стенах, та же мебель, те же тяжелые бархатные портьеры. Наконец он остановился в небольшой, хорошо знакомой ему гостиной.

Весть о его прибытии опередила его. Навстречу шла графиня Висконти. Он низко поклонился и поцеловал протянутую тонкую руку, остро пахнущую ландышем.

Они сели на маленькой кушетке, и перед ними на столике поставили кофе — для него, легкое светлое вино — для нее.

Графиня откровенно рассматривала гостя. Они молчали, вспоминая прошлое, по-своему оценивая друг друга. Он не мог назвать это прошлое любовью, но сердце приятно защемило, когда он увидел словно выточенное из мрамора лицо графини, проницательные серые глаза и полные губы.

Ему вспомнились бесчисленные вечера в этой гостиной, через которую она за руку, как добрая мать ребенка, ввела его в большой свет. Он не произносил страстных признаний, но склонял перед нею колена, целовал ее и чувствовал тогда, что она хотела этого. Не она ли расписывала ему прелести высшего парижского света, не она ли говорила ему: «Оноре, найдите себе жену с миллионным приданым и благородным именем, тогда никто не осмелится подвергнуть сомнению ваше происхождение и вы станете признанным художником».

Она была откровенна с ним тогда и верно отгадывала его стремления, а отгадав, подталкивала и советовала. Разве за одно только это она не заслуживает всемерного уважения и внимания? И вот они сидят и молчат в той же гостиной, исполненные оба волнующих мыслей и предчувствий. Но он вспоминает и другое. Вспоминает ее резкий, осуждающий взгляд, когда над его словами о «Человеческой комедии» насмехался Бонневаль. Все спуталось. Все было как в водовороте. И он даже слышал бешеный гул воды.

— Итак, вы снова в Париже, мсье Бальзак, — наконец вымолвила графиня. — Я очень рада видеть вас. Могу ли я поздравить вас с женитьбой? Я даже уверена…

— Простите, — он перебил ее, словно боясь принять поздравления, — но пока нет, я еще не женат.

Она ничего не сказала. Налила ему кофе. Но — смягчилась, он уловил это. Можно было подумать — графиня Висконти радуется, что он еще не женат.

— Я много слышала о вашей невесте, — прибавила она, помолчав, — Говорят, Эвелина Ганская — красавица и пользуется благосклонностью самого императора Николая. — Это можно было понять как намек. Не очень спеша рассеять это впечатление, графиня, помолчав, спросила — Я думаю, вы не истолковали дурно мои слова?

В знак согласия он поклонился и перевел разговор на другое.

— Вы будете в среду на «Севильском цирюльнике» у итальянцев?

— К сожалению, я не смогу. Я завтра уезжаю из Парижа, Оноре.

— Как, и вы бежите?

У него непроизвольно вырвалось это грязное слово. Она улыбнулась почти искренне.

— Нет, не бегу. Просто некоторое время пробуду в своем поместье, пока здесь не погасят пожар.

— Вы думаете, он загорится? — Он спросил это с тревогой.

— Непременно. Будет сыграна чудесная комедия, Оноре, даже вы не сумели бы выдумать такую.

Он ужаснулся. Холодные слова, более того — безжалостные, которыми характеризовала графиня предстоящие события, испугали его. Графиня поняла это.

— Не пугайтесь, Оноре, не представляйтесь удивленным. Послушайте, — голос ее стал жестким, она, казалось, резала льдину и раскладывала куски перед ним на столе, — послушайте, сначала будут демонстрации, адвокатские речи, чернь из предместий придет в наши кварталы, она прогонит короля Людовика-Филиппа из Тюильри, но ее обманут буржуа и адвокаты; потом на смену адвокатам придет генерал Кавеньяк. О нем говорят много дурного, ибо он немилосерден и жесток. Но он подлинный рыцарь — твердое сердце и властная рука. Все восстановится. Только в палате будут заседать другие депутаты и в правительстве новые министры, а чернь снова загонят в предместья. Тогда я вернусь в Париж, и мы с вами поедем к итальянцам, — весело закончила графиня. — Не правда ли, Оноре?

Он ничего не ответил. Чем он мог парировать такой неслыханный цинизм? Но в то же время он не мог не удивляться проницательности этой женщины.

Он молчал, увлеченный стремительным потоком мыслей, теряясь в предчувствиях, едва сдерживая нараставший в груди гнев. Не он ли долгие годы, как крот, копошился в мансардах, в наглухо запертых комнатах, над своими рукописями, а потом надевал на себя шутовской наряд и потешал салонную публику? Не он ли принес с улицы Ледигьер в свои творения любовь к жизни и жажду света? Еще минута молчания — и он сказал бы графине: «Нет, мы не увидимся с вами, вам больше не придется наслаждаться жизнью в Париже, а вашего славного генерала Кавеньяка сведут на Гревскую площадь и заставят склониться перед гильотиной».

— Может быть, вы колеблетесь, выбираете свое место? — спросила вдруг графиня. — Не надо. Они, — она показала на запад, где ютилась в убогих жилищах парижская беднота, — не интересуются литературой. Им нужен хлеб. Понимаете, хлеб! И как бы вы ни хотели быть там, вы окажетесь с нами. Слышите, Оноре? И я советую: садитесь утром в мою карету, и поедем ко мне. У моего замка высокие стены, они на время отгородят нас от комедии. Советую.

Он не ответил. Ему предлагали бежать. Возможно, графиня и права. Одну минуту он думал так. К чему подвергаться опасностям?

— Имейте в виду, — продолжала графиня, — ваша невеста посоветовала бы вам сделать то же.

Графиня говорила совершенную правду. Он не нашел в себе мужества отклонить ее предложение. Сказать «нет» он не отважился и вместо отказа уклончиво промолвил:

— Спасибо за приглашение. Я подумаю.

Ссылаясь на болезнь, он быстро попрощался, пообещал вечером известить о своем окончательном решении. Но вечером он ничего не написал графине. Запершись в спальне, он лег в постель и, не раздеваясь, заснул, тяжко вздыхая во сне, нервно шаря по постели руками.

Он проснулся от крика над самым ухом. Франсуа тормошил его за плечи, толкал в бок, кричал:

— Сударь, проснитесь! Проснитесь, сударь!

Но когда он в самом деле проснулся, в комнате никого не было.

— Померещилось, — проговорил он громко, но в ту же минуту тишину парижской ночи расколола беспорядочная стрельба, и вдруг тьма за окном огласилась криками, выстрелами, топотом шагов.

Париж восстал.

В доме № 12 на улице Фортюне окна были плотно занавешены шторами. Похоже было, что хозяин предусмотрительно покинул город. Перед домом каштаны, раскачиваемые ветром, клонили к земле раскидистые ветви, приветствуя многолюдную толпу, неудержимой рекой льющуюся по улице Фортюне и наполняющую ее гомоном и радостными возгласами.

По улице, держась тротуаров, проехал рысью отряд кирасиров. Толпа не расступилась. Она лишь замерла на миг, грозно глядя на всадников. Лица солдат были сосредоточенно замкнуты.

— Да здравствует республика! — выкрикнул кто-то в толпе.

И вся улица откликнулась, и все закричали, размахивая руками:

— Да здравствует республика!

— Долой короля!

— Долой Гизо!

Кирасиры уже исчезли за углом, а крики не стихали. Наоборот, все усиливались.

Багряные знамена колыхались над сотнями голов, с белых продолговатых полотнищ рвались в воздух короткие, как выстрелы, призывы:

«Свобода», «Равенство», «Братство».

Сквозь узенькую щелку в шторе Бальзак следил за неудержимым людским потоком. Возбужденные лица жителей предместья волновали его. Пересохшими губами он читал надписи на полотнищах. Крики в честь республики, как пушечные выстрелы, пробивали стены дома. Они наполняли комнату всемогущим гневом и угрозой. Они увлекли его.

Непроизвольно, сам того не желая, он одними губами вторил им.

Франсуа был здесь, рядом с ним, в гостиной, и озабоченно присматривался к тому, что творилось на улице.

— Плащ! — крикнул Бальзак, рванувшись к дверям.

Он оттолкнул в сторону слугу, ставшего перед ним на пороге, потом, тяжело переводя дух, долго отодвигал старательно прилаженный слугою засов на дверях. Ему казалось, что он никогда не отодвинет проклятый засов, что он так и останется навеки в этой темной прихожей, а на расстоянии локтя от него, за дверью, пройдет мимо кипящая победная жизнь. Перебои сердца даже испугали его. Боязнь одиночества придала сил, он рванул железный засов и ногой толкнул тяжелую дубовую дверь. Теперь ничто не отгораживало его от мира. Он очутился на улице.