— Я давно хочу сказать вам кое-что, пани Эвелина, — наконец начал Ганский, переводя колючий взгляд на свои высокие охотничьи сапоги, — но вы так заняты последнее время, что я не решаюсь…

— Нет, отчего же, пан Кароль…

Она говорила ласково, чтобы смягчить разговор, который, она чувствовала это, грозил быть неприятным.

— О нет, пани Эвелина, вы в самом деле заняты. — Он настаивал, и Эвелина не возражала более. — Но мне хотелось бы… я считал бы крайне необходимым…

Кароль подыскивал нужные слова, которые словно испарились из головы. А ведь все было продумано заранее, он уже предвидел, каким способом нанесет своему врагу беспощадный удар, и вот на тебе! Управитель волновался; он встал, внимательно посмотрел на аллею, — высокие колонны сиротливо белели, на аллее никого не было, это вернуло ему уверенность, и он снова сел рядом.

— Я хотел бы, Эвелина, чтобы вы знали все, что происходит в наших поместьях, среди наших крестьян.

— В моих поместьях, среди моих крестьян — хотели вы сказать?

— Простите. Не так сказал. Видит бог, верой и правдой служу вам и привык, как к своему, как своим живу, днем и ночью…

Что-то было уже потеряно в разговоре, Управитель понял это и, испугавшись, что Эвелина может вообще подняться и уйти, спешил продолжить, беспомощно крутя пуговицу на своей куцей охотничьей курточке.

— Я слушаю, пан Кароль,

Она торопила, меряя его холодным взглядом.

— Графиня, вы могли бы уделить мне несколько минут, ведь находится же у вас целый час для плута Гальперина из Бердичева, не говоря уже о других…

— Это не ваше дело, пан управитель.

Он пожал плечами.

— Но, пани, горностайпольские мужики не платят податей, в Ключе Пулинском большие убытки, неурожай, а у нас, в Верховне, тоже не все благополучно с податью, — Ганский наклонился к самому уху графини, — есть даже беглые.

— А что же смотрит пан управитель?

Эвелина перешла в наступление. Он ошибся, этот подлый мошенник и пьяница, жалкий последыш Ганских. В это мгновение он был ей ненавистен и отвратителен до исступления. Она повысила голос, сжала кулаки и повторила, уже не спрашивая, а укоряя его:

— Что смотрит пан управитель?!

Кароль Ганский молчал. Эвелина отвечала за него.

— Пан управитель занят охотой, волокитством, пьянством. — Он хотел что-то возразить, но она требовательным движением руки остановила его. — Пан управитель проматывает мои деньги в шинках Бердичева и Сквиры, и ему безразлично, что разрушается хозяйство. О боже! Боже! За что ты меня так караешь? За что?

— Прекратите эту комедию! Бросьте!

Он стоял возле нее, готовый лопнуть от ненависти, кусая длинные рыжие усы, едва сдерживая ярость.

— Довольно! Я вижу, с вами по-хорошему не договоришься. Какое вам дело до того, что я делаю, куда трачу деньги? Чьи деньги, спрашиваю я вас? Ваши? Молчите! — Он расхохотался. — Не ваши. Деньги Венцеслава Ганского, моего брата. Я его наследник. Слышите? Я. Единственный и полноправный. Да, не ужасайтесь. Помолчите. Дайте мне досказать.

Эвелина окаменела на скамье. Побледневшее лицо она склонила на руки. Это было как дурной сон!

— Я не могу больше молчать. Не могу! — Кароль Ганский кричал и топал ногами. — К чему это лицемерие? Плакать в часовне и в то же время держать у себя любовника-француза, заигрывать с зятем, а сколько их было раньше, этих любовников… Вы думаете, я не знаю! Вы думаете, свет не знает? Берегитесь, Эвелина!

Он умолк на минуту. Ожидал возражений. Одно ее слово — и он взбесился бы вновь, громил и кричал. Но Эвелина молчала. Она подождала немного.

— Что вам надо? — спросила она наконец, когда Ганский, выпалив весь запас бранных слов, сел поодаль. — Чего вы хотите?

Он шел напрямик, поняв, что хитрить уже поздно.

— Отправьте ко всем дьяволам этого француза, заведите себе хоть десять, сто, тысячу любовников, но оставьте мысль о замужестве. Этого не будет никогда, слышите! Никогда! Деньги Венцеслава останутся здесь. Только здесь.

— Всё?

Что это? Она откровенно издевается над ним?

— Нет, еще не всё! — Он вскочил, ужаленный ее уничтожающим взглядом. — Нет, погодите. Знайте, за ним следят жандармы, я хорошо знаю, мне говорил бердичевский полицмейстер, сам император приказал, знайте, он подозрительная личность…

Последний козырь был брошен.

— Вы говорите глупости, — произнесла Эвелина спокойно, потирая пальцами высокий лоб, точно отгоняя какую-то навязчивую мысль. — Повторяю — глупости. И вы не имели права так говорить со мной. Вы забыли, что перед вами хозяйка, владелица всего этого, — Эвелина встала и обвела вокруг себя рукою, — перед вами, шляхтич Ганский, урожденная Ржевусская, наследница славного и великого рода, в котором не было экономов, стряпчих и писцов, в нашем роду — министры, короли, гетманы, славные воеводы, и моя тетка Розалия Любомирская, подруга королевы Марии-Антуанетты, погибла на эшафоте. Вы забыли об этом. А следовало помнить. Это хорошо и всегда помнил ваш родственник и мой муж Венцеслав Ганский.

Эвелина говорила тихо, едва заметная дрожь в голосе выдавала волнение.

— Как же вы осмелились? Я вас спрашиваю? Мне стоит только пошевельнуть пальцем, и вас не будет в Верховне. Я могу обречь вас на нищенство, знаете ли вы это? Вы бесстыдно обкрадываете меня, пользуетесь моим добросердечием…

— Ваш Жегмонт ползает за мной по пятам, шпионит, — только и нашел что сказать в свое оправдание растерявшийся управитель.

Она не обратила внимания на его слова.

— Помните, последний раз слушала я от вас эти безумные речи. Последний раз!

Она даже не взглянула в его сторону. Пошла по аллее, величественная и неприступная; а он остался, униженный, сбитый с толку; только забытая на скамье белая перчатка напоминала о ней. Кароль дрожащей рукой схватил перчатку, обрадовался, точно она могла его спасти, догнал Эвелину.

— Пани Эвелина, ваша перчатка.

Взяла и не поблагодарила.

— Пся крев, с вашими Ржевусскими, — выругался он и добавил еще несколько слов, но осторожно, удостоверяем что она их не услышит.

…Разъяренный Кароль вскочил на коня. Змеиным изгибом арапника ожег круп жеребца. Грузно подпрыгивал в седле. Скрипела кожа седла, конь бешено бил копытами, на шенкелях взбивалась густая пена. Ганский влетел на двор фольварка, сбил с ног стоявшего там деда Мусия; конь рванулся в сторону, натянул уздечку, но Кароль заставил его ступить старику на грудь и на руку. Дед затих на земле, разметав руки. По седой бороде, по усам тоненькими красными дорожками потекла кровь. Управитель сдержал коня перед самой дверью конюшни. Прошел мимо толпы притихших крепостных.

На весь ток оглушительно тарахтела молотилка.

Деда Мусия подняли и положили на солому. Прибежал Василь. В глазах вспыхнул гнев. Паренек упал на колени возле деда. Вытирал грязной, запыленной рукой кровь на бороде.

— Дедушка! Дедушка!

Старик молчал, закрыв глаза…

Ганский стоял спиной к толпе, пронизывая глазами баб, суетившихся подле молотилки. Под скирдами сена, среди тряпья и посуды, кричали ребятишки. Кароль резко повернулся к мужикам, стоявшим вокруг деда. Зашагал к ним, сжимая нагайку.

— Разойдись, сукины дети, лодыри, бродяги! За работу! Слышите, быдло несчастное!

Он кричал, перекрывая грязными словами стук машины, топал ногами, свистел арапником. Мужики стояли полукругом. Смотрели в степь, поверх его головы. В их молчании была властная угроза, и Ганский опустил нагайку. Потом круто повернулся на каблуках и пошел в контору.

Деда Мусия внесли в конюшню. Положили на холстину. Стянули сорочку. Грудь обрызгали водой. И все это делали молча, не произнося ни слова. Покачали головами и разошлись. Василь подбежал к приказчику Евмену. Тот стоял у молотилки, словно ничего не замечая. Василь попросился побыть с дедом. Приказчик не захотел связываться с управителем.

— Черт с ним. Иди!

А Василь через огород, через степь, вдоль яра бежал к панскому дворцу, повторяя про себя трогательные слова жалобы на Ганского. Запыхавшись, вбежал в кухню. Навстречу вышел дворецкий Жегмонт. Зашикал, замахал руками.