Гомер был географом и историком своего времени, Моисей — законодателем, Ювенал — судьей, Данте — теологом, Шекспир — моралистом, Вольтер — философом. Никакая область в мире размышлений или фактов не закрыта для духа. Вот горизонт, а вот крылья, — он может парить.

Есть божественные создания, для которых парить — значит приносить пользу. В пустыне ни капли воды, путников мучит жажда; с трудом тащится вереница несчастных, изнемогающих паломников; вдруг на горизонте, над грядою песчаных холмов, появляется парящий орел, и весь караван восклицает: «Там источник!»

Что думает Эсхил об искусстве для искусства? Несомненно, если был когда-либо настоящий поэт, то это Эсхил. Слушайте его ответ. Он находится в «Лягушках» Аристофана, стих 1039. Эсхил говорит: «С начала времен каждый знаменитый поэт всегда служил людям. Орфей внушал отвращение к убийству, Музей разгадывал пророчества оракулов и учил медицине, Гезиод — земледелию, божественный Гомер — героизму. А я, после Гомера, воспеваю Патрокла с львиным сердцем, чтобы каждый гражданин стремился походить на великих людей».

Подобно тому как все море — сплошная соль, вся библия — сплошная поэзия. Временами эта поэзия говорит о политике. Откройте первую Книгу царств, главу VIII. Иудейский народ просит себе царя. «И сказал господь Самуилу: «Они хотят царя, они отвергают меня, чтобы я не властвовал над ними. Пусть делают что хотят, но ты не соглашайся и объясни им, как с ними будут обращаться цари». И пересказал Самуил все слова господа народу, просящему у него царя. И сказал: «Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит их к колесницам своим; и возьмет дочерей ваших и сделает их служанками, и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши возьмет и отдаст слугам своим, и от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим; и рабов ваших и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет господь отвечать вам тогда, и вы будете рабами». Самуил, как мы видим, отрицает божественное право; Книга второзакония разрушает алтарь, ложный алтарь конечно, но ведь алтарь соседей всегда бывает ложным! «Вы разрушите алтарь ложных богов. Вы будете искать бога там, где он обитает». Это почти пантеизм. Разве эта книга менее великолепна и менее совершенна из-за того, что она печется о людских делах, что она порой склоняется к демократизму, а порой к иконоборству? Если поэзии нет в библии, то где же она?

Вы говорите: дело музы — воспевать, любить, верить, молиться. И да и нет. Объяснимся. Воспевать что? Пустоту. Любить кого? Самое себя. Верить чему? Догме. Молиться кому? Идолу. Нет, вот настоящая истина: воспевать идеальное, любить человечество, верить в прогресс, молиться бесконечности.

Берегитесь! Очерчивая вокруг поэта подобные магические круги, вы ставите его вне человечества. Пусть он стоит вне человечества благодаря своим крыльям, благодаря своему безграничному полету, благодаря тому, что он может мгновенно исчезать в глубинах, — это хорошо, так и должно быть, но при том условии, чтобы он появлялся снова. Пусть он уносится, но пусть и возвращается. Пусть у него будут крылья, чтобы улетать в бесконечность, но пусть будут и ноги, чтобы ходить по земле; и после того как все видели его летающим, пусть все увидят, что он умеет ходить. Выйдя из человека, он должен вернуться в него. Те, кто видел его архангелом, должны вновь обрести в нем брата. Пусть звезды, сияющие в его глазах, источают слезы, и пусть эти слезы будут человеческими слезами. Таким — и человечным и сверхчеловечным — должен быть поэт. Но быть целиком вне человека — это значит не быть. Покажи мне твою ногу, о гений, и посмотрим, пристала ли к твоей пяте пыль земли, как она пристала к моей.

Если у тебя нет этой пыли, если ты никогда не ступал по моей тропе, ты меня не знаешь и я не знаю тебя. Уходи прочь. Ты думаешь, что ты ангел, а ты всего лишь птица.

Помощь сильных слабым, помощь великих малым, помощь свободных закованным, помощь мыслителей невеждам, помощь одинокого массам — таков закон, от Исайи до Вольтера. Кто не следует этому закону, тот может быть гением, но такой гений — бесполезная роскошь. Он думает, что очищается, не прикасаясь ни к чему земному, на самом же деле он упраздняет себя. Он утончен, деликатен, он даже может быть очарователен, но он не велик. Любой человек, приносящий пользу в самом грубом понимании этого слова, имеет право спросить при виде этого никому не нужного гения: «Это что за бездельник?» Амфора, отказывающаяся ходить к источнику, заслуживает хулы со стороны простых кувшинов.

Велик лишь тот, кто отдает себя! Даже удрученный, он остается безмятежным, и в горе своем он счастлив. Нет, встреча с долгом — это неплохая встреча для поэта. У долга есть суровое сходство с идеалом. Исполнить свой долг — такое приключение стоит пережить. Нет, не следует избегать соприкосновения с Катоном. Нет, нет, нет, нельзя презирать правду, честность, обучение масс, свободу человека, мужественную добродетель, совесть. Возмущение и нежное сострадание — это одно и то же чувство, вызванное двумя сторонами тяжелого человеческого рабства, и те, кто способен на гнев, способны также на любовь. Уравнять тирана и раба — какое великолепное деяние! Ведь на одном склоне современного общества тираны, на другом — рабы. Предстоит грозная перестройка. Она свершится. Все мыслители обязаны стремиться к этой цели. Они вырастут в этом стремлении. Быть помощником бога в прогрессе и апостолом бога в народе — таков закон роста гения.

Есть два поэта — поэт фантазии и поэт логики; и есть третий поэт, включающий в себя и первого и второго; он исправляет и дополняет первого вторым и объединяет их в более совершенном целом. Две статуи, соединенные в одной. Этот третий поэт в то же время первый. У него есть фантазия, и он покорен долгу. Первый пишет «Песнь песней», второй пишет Книгу Левит, третий пишет Псалмы и Книги пророков. Первый — это Гораций, второй — Лукан, третий — Ювенал. Первый — это Пиндар, второй — Гезиод, третий — Гомер.

Доброта ничего не отнимает от прекрасного. Разве оттого, что лев способен на сострадание, он менее прекрасен, чем тигр? Разве оттого, что его челюсти разжимаются, чтобы положить ребенка на руки матери, его грива становится менее величественной? Разве оттого, что он лизал Андрокла, из его устрашающей пасти не раздается больше его громогласный рев? Как бы обаятелен ни был гений, он всегда уродлив, если он никому не помогает. Чудо, которому недоступна любовь, становится чудовищем. Будем любить! Будем любить!

Любить — это никогда не мешало нравиться. Где вы видели, чтобы одна форма блага исключала другую? Напротив, все они связаны. Однако нужно объясниться. Одно качество вовсе не обязательно влечет за собой другое, но было бы странно, если бы оттого, что к этому качеству присоединилось второе, произошло некое уменьшение первого. Быть полезным — значит быть полезным; быть прекрасным — значит быть прекрасным; и только; быть полезным и прекрасным — значит быть божественным. Это значит быть тем, чем был святой Павел в первом веке, Тацит и Ювенал — во втором, Данте — в тринадцатом, Шекспир — в шестнадцатом, Мильтон и Мольер — в семнадцатом веке.

Мы сейчас напомнили слова, ставшие знаменитыми: «искусство для искусства». Объяснимся на этот счет раз навсегда. Если верить утверждению, которое очень часто повторяется многими, — и, как мы думаем, искренне, — слова «искусство для искусства» впервые были написаны автором этой книги. Между тем он никогда их не писал. Можете прочесть от начала до конца все, что опубликовано нами, и вы нигде не найдете этих слов. Все наши произведения, — и мы настаиваем на этом, — вся наша жизнь говорят о чем-то совершенно противоположном. Что до самого выражения, то в чем его суть? Напомним факт, сохранившийся в памяти не только у меня, но и у многих моих современников. Однажды, тридцать пять лет тому назад, во время спора между критиками и поэтами о трагедиях Вольтера, автор этой книги бросил такую реплику: «Эта трагедия — не трагедия. В ней нет живых людей, а есть только говорящие сентенции. Уж во стократ лучше искусство для искусства». Это выражение, настоящий смысл которого был искажен, конечно не умышленно, в пылу полемики, приняло впоследствии, к великому удивлению того, кто случайно произнес его, масштабы целой программы. Утверждение, относящееся только к «Альзире» и к «Китайскому сироте», и бесспорное в этом ограниченном смысле, превратили в декларацию и в аксиому, написанную на знамени искусства.