А он все ходит кругами у подножья каторжного своего задания, обвитый кольцами чужих умножившихся надежд, и вот – еще один, исполненный любви и веры виток вокруг шеи.
Но все же какие-то искры долетели из-за неприступной преграды, какие-то излучения проникали, озаряя все вокруг новым светом, как это случилось в тот весенний день, когда он со своей возлюбленной Евой поехал на залив.
«Ты помнишь, Ева?»
Это была горькая минута их жизни и вопрос «что же нам делать?» преследовал их неотступно, не имея даже приблизительного ответа, и, прижавшись друг к другу, тихие, смиренные, они долго сидели на пустынном берегу. И он сказал ей, что никогда по-настоящему не умел почувствовать единства с природным миром, и фраза «человек – часть природы» осталась для него мертвой. Она молчала, не отрывая взгляда от моря. Солнце пыталось пробиться сквозь облака, кружилась чайка, с завидным упорством отрабатывая фигуру плавного падения на воду; молоденькая сосенка с искривленным позвоночником, мечтая о себе высокой и прямой, изо всех силенок тянулась вверх, не уступая себя теснившему ее валуну, постанывая на ветру и, уперевшись тоненькой ножкой в землю, добывая скудную поддержку. И лицо мира внезапно передернулось, неузнаваемо изменило выражение, и в открывшемся просвете он вдруг понял эту сосенку, маленькую свою сестричку, и чайку понял, шлифующую свой полет над морем, и они, без сомнений, тоже поняли его, потому что каждому из них суждено было, покуда живы, бить крыльями, тянуться на цыпочках, чтобы воплотиться в то, что было задумано в начале творенья как ПТИЦА, ДЕРЕВО, ЧЕЛОВЕК, в Слово, в замысел, в самих себя. И в этом родственном усилии, не знающем передышки, и заключается их великое и в чем-то горькое братство. Быть, стать, исполниться. Минута братания с миром. И когда они с Евой ехали обратно, обнявшись в тесном вагоне метро, он, глядя на усталые лица людей, преисполнился незнакомого сострадания к участи каждого человека, – как если бы они стали его товарищами по одинокой борьбе. Ева подняла на него сияющий, полный взаимности взгляд. «Ты понимаешь, Ева?» О, Ева понимала. То-то и оно, что понимала, все понимала, но только по-своему. Потому что была ДРУГАЯ.
«Почему ты другая?» – спрашивал он, стараясь заглянуть ей в лицо. А она сидела, сцепив пальцы в замок, и горестно качала опущенной головой: «Почему ты другой?» Он слизывал слезы с ее теплых коленей, сосны качались за окном, трепетал огонь в печке, освещая темноту неровными всполохами… Господи, какая чепуха – «разные взгляды на вещи», наплевать на взгляды, когда у нас разные сознания! ДРУГОЕ сознание, непоправимо ДРУГОЕ, изначально и навсегда отдельное, никому не доступное, только Богу доступное! И значит, любящий никогда не будет владеть любимым целиком, а только частично, и невозможно с этой чудовищной мыслью жить дальше, если она доходит до сердца, непосильна эта мысль, нельзя, не разрушив себя, принять ее, пока Ева, ее причина, жива, но даже если он убьет невольную свою мучительницу, сотрет с лица земли, то ничего не изменится, потому что она уйдет, оставшись недосягаемой, и стало быть, он уничтожит следствие, а не причину. «Ева, не могу смириться с тем, что ты есть, хочу, чтобы тебя никогда не существовало, и чтобы я был ТАМ с тобой. В никогда. Или во всегда». – «Это одно и то же». – «Мне без разницы, только не будь отдельной. Стань мною, Ева, или позволь мне стать тобою. Я ненавижу твою отдельность!» Ева молчала, и ее босые ступни тонули в чужих тапках с примятыми задниками, а он, раздражаясь и свирепея, тряс ее за плечи: «Почему ты молчишь?» Она огрызалась, говорила, что на самом деле он ищет лишь подтверждения себя в другом, он кричал «дура!», она хамила в ответ на его грубость и уже делала свою кошачью стойку, нацеливаясь на ворот его рубашки, и, когда сил продолжать уже не оставалось, он, схватив ее за руки, крепко сжимал запястья: «Ева, детка, сука, но я люблю тебя!», а потом, обернувшись в плед, дурашливо, по-страусиному поднимая голые ноги, бежал на заиндевевшую веранду, где в углу, за старой автомобильной покрышкой и садовым инвентарем стояла заначенная бутылка с остатками водки, и пока варилась на электроплитке картошка в мундире, они, как законченные дикари, с боевыми выкриками и комичными прыжками, бились на старых сковородках, издававших при ударе бесподобный протяжный гул, и уже в полном изнеможении, задыхаясь от сумасшедшего неостановимого хохота, валились в обнимку на пол.
И снова надо было уезжать.
Они шли между обмякших сугробов, мимо заколоченных мертвых домов, по неезженым дорогам, вязким топям, непроходимым лесам, пустынным побережьям, – по материкам, раскрашенным в зеленое и коричневое, сквозь пустые кружочки разбросанных городов и ненаселенных пунктов – два одичавших изгоя с безумной надеждой соединить друг с другом свою полноту, пока она не станет разрывать их изнутри – невозможная возможность сбыться в любви, через любовь – здесь и сейчас. И тогда – крепко держа друг друга за руки, шагая рядом, каждый начнет предательски понимать, что это – не все, не весь ты, и значит, чертова сила неумолимо погонит искать то таинственное место, где ты будешь весь, целиком, и ты по-прежнему не можешь допустить, что ее (его) в этом месте не будет, что вообще что-то может быть вне ее. Как развязать, Господи, этот узел?
Долгие разговоры ничего не проясняли, вопросы и ответы запутывали еще больше, и длинные сияющие Евины глаза становились желтыми и круглыми, как у хищной птицы, и она, впадая в бессильную ярость, била его с размаху по лицу, и он, падая куда-то в тар-тарары, не оставался в долгу, а потом умывал ее, склонившуюся над раковиной, под струей холодной воды, заставлял высморкаться, обтирал лицо полотенцем и нес, прижимая к груди, в комнату. «Хорошо, милая, ты только помолчи сейчас, прошу тебя, не говори, что я – деспот, что ломаю тебя, помолчим, обними меня, моя родная». И они обнимались, свивались самозабвенно в общий клубок, замирали, и уже непонятно было, где кончается один и начинается другой, и казалось, еще чуть-чуть, еще покрепче обняться, и они слетят с этой орбиты навсегда, и бог освободит их наконец от необходимости сбываться по отдельности, сделает их «мужедевой».
Но бог не освободил, и они разжали руки, расцепили объятья, разорвались, и еще с общей кровью в жилах, смертные, полуживые, поползли прочь друг от друга…
И было утро, дрожащее и ломкое, и фасады домов, приобретая волнистые очертания, то и дело сползали на асфальт, и вокзальная площадь, подернувшись влажной зыбью, валилась и съезжала с самой себя, а стрелки башенных часов гнались друг за другом. Ева стояла на подножке поезда, утончившаяся, почти бесплотная. Глядя на нее снизу, с перрона, он схватил ее драгоценную ногу, прижал к небритой щеке рыжий сапог и поезд тронулся. Она вскрикнула, сдернула с себя шляпу, прижала к лицу… И остался разоренный мир, и нечего в нем было делать без любви, и с любовью ничего нельзя было делать. Разве что лить на голову тазики с ледяной водой, нанося ежедневные ножевые удары по организму, чувствовать, как потрясенно охнув, содрогается каждая клетка, захваченная врасплох, да смутно надеяться, что возникшая «клеточная просветленность» распространится ненароком и на душу. N сжился с уверенностью, что, если выпустить из рук нить и однажды утром не выполнить ритуального обливания, то мир рухнет окончательно и сам он начнет тотчас распадаться вплоть до полного исчезновения.
С таким же маниакальным упорством он продолжал ежедневно ходить в бассейн и молотил стометровку за стометровкой отвратительным кролем, распугивая мирных купальщиков фонтаном брызг, выжимая из своего тела волю к победе, поскольку тело, здоровое и сильное, послушное его приказам, оставалось последним его оплотом. Однако вскоре и с водой наметились тревожные, осложненные отношения: то она его «пускала», то отторгала с враждебностью одушевленного существа, то оставалась безучастной. Пока однажды во время плаванья ему не пришло в голову, что его судорожные заплывы напоминают атаки грубого завоевателя, стремящегося любой ценой взять препятствие и полагающегося только на крепость собственных мускулов. Перевернувшись, как от толчка, на спину, подняв лицо к застекленному светлому небу, свободно раскинув руки на голубой глади, он с осторожностью пошевелил кончиками пальцев. Ощущение оказалось необычным и наградило его подсказкой: нужно в корне изменить тактику, отказаться от насилия, не вступать в прямую схватку с препятствием, а смиренно согласоваться с его природой, не рвать ткань, а проникнуть в нее бескровно и, если пойти дальше: суметь отдаться с необходимостью означает и овладеть! Метод, который он ищет всюду, скрывается именно здесь, так что если отработать его в одном направлении, в одном месте, то он наверняка окажется отмычкой и к другим потаенным местам…
