– Времени так мало, жизнь – хрупкая, и не знаешь, когда она кончится… В больнице, когда они вытащили меня оттуда, до меня стало доходить – боже ты мой, как хорошо жить! В небо смотреть, дышать, по траве ходить. Да за одну эту ночь, за то, что рядом сидим, разговариваем обо всем, я бы… – Подбородок ее мелко задрожал. – Какие вы, девочки, дуры неблагодарные, гордые… Да и пусть не так живем, наплевать, как можем, так и живем… Но ведь живем же. Этого могло не случиться, понимаете, могло не случиться!

Из широко раскрытых Симочкиных глаз поползли слезные дорожки по щекам; Александра, крепившаяся весь вечер, сломалась, подскуливая, рванулась к Симе, обняла ее за раненую шею; Надя притулилась с другой стороны, и втроем, уткнувшись друг в друга, уже не стесняясь, не сдерживаясь, поплакали всласть, до изнеможения, вымывая из души тяжелый песок. Пока не вымыли весь, без остатка.

И стало легко.

Вышли во двор, умылись, поливая друг другу из ковшика дождевой водой. Тихо вздохнула Симочка.

– Как будто кончился какой-то этап, – подытожила Надя.

– Главное, что сеточки в глазах нет, – сказала Александра и приблизила свое лицо к Надиному. – Белка, у меня еще нет сеточки в глазах?

– Нету у тебя никакой сеточки, – успокоила Надежда.

– Вот я и говорю: живые, курилки! – засмеялась Камилова.

Пели не щадя себя соловьи, призывая подругу. На озере раздавались крики ночных купальщиков. Одуряюще пахло жасмином. Откуда-то доносилась нежная музыка. Где-то гуляли. Обнимались. Пили вино. Признавались в любви. Таяли в небе звезды, так и не успев разгореться.

Александра растрепала обеими руками волосы на затылке.

– Я, кажется, поняла свое призвание.

– Ну? – спросила Надя, ставя на плитку чайник.

– Быть вечной блудницей. Любить всех мужчин без исключения. Вот настоящий простор для творчества – мужчина! О, какой бы я была чуткой, душевной блудницей! С какой самоотдачей трудилась!

Сима упала навзничь на кровать и, дрыгая ногами, зашлась истерическим хохотом.

– Ой, я не могу, – вторила ей Надя, хватаясь за ребра. – С ума сойти от тебя можно. И где бы ты трудилась с такой самоотдачей?

– Не будьте курицами, я вам сейчас нарисую картину, – вдохновенно продолжала Саша, взмахивая руками. – Вообразите – такой приют для уставших путников на перекрестье караванных путей. А я – хозяйка. Я не спрашиваю, откуда они пришли и куда идут, просто принимаю и даю прибежище усталой душе. В сущности, бескорыстно. Я бы читала в их сердцах и вдохновляла бы на битву жизни. Такая неизбирательная любовь. Вам бы тоже нашлось там дело по призванию, – продолжала она, почесывая мизинцем бровь.

– Это какое же, – хихикнула Симочка и поправила каштановые кудри за ухом.

– Ты, Симка, играла бы на лютне и пела, услаждая слух странников, а ты бы, Надя, – утешала их ласковым словом, прикладывала примочки к ранам, ну и еще по хозяйственной части. В древности, между прочим, были такие священные проститутки. Чем не Божье дело?

– А дети? – вдруг заинтересовалась с тахты Симочка.

– Что дети? Нарожали бы от кого захотели.

– А продукты там, вода, всякое такое, – откликнулась Надя из кухни, разливая по чашкам чай.

– Мужики бы привозили.

– А если бы они того-этого… хамить начали.

– Ты что, их бы убили, мы же в служении… Святые, – объяснила Александра.

– Верно.

Начали заинтересованно обсуждать детали, предметы обстановки, уточняли обязанности. Надя предложила для совсем усталых, стареньких путников выделить отдельное помещение и оставить навсегда.

– У нас не богадельня, – обрезала ее Сима.

После приступа общего хохота первой опомнилась Надя:

– Симка, ты посмотри, что она с нами делает! Камилова, ты же мистификатор, зараза такая! Блудницей душевной она хочет быть. И нас туда же.

– Я – искренне, – прижала руку к груди Александра. – Я про призвание. В высоком смысле, дуры вы!

– Ну а с вечной любовью как быть? Веришь?

Глаза у Александры сверкнули желтоватым огнем.

– Верю, дорогие мои. И если все мне скажут: это не так, я буду стоять одна на скале против всех и скажу: это так! Я еще встречу вечную любовь. Может, не в этой жизни. – Она улыбнулась и закончила, глядя в окно: – Верю в великую возможность невозможного.

– Ты самая изумительная из всех безумцев, – тихо сказала Надя.

Симочка судорожно зевнула.

Короткая белая ночь кончалась. Набирало цвет небо. Пахло жасмином.

– Ты не забыла, какой сегодня день? – напомнила Надя.

– Сегодня уже пятое июля, день дружбы. Сейчас взойдет солнце. Наполни бокалы, белка. Выпьем за дружбу.

– И мне налейте, – потребовала Симочка. – Ну, пожалуйста, чуть-чуть.

Они вышли в сад с рюмками в руках, ожидая первого луча солнца. И когда он сверкнул в ветках берез, чокнулись, соединяясь головами.

– За нас, родные.

– За нас, девочки.

– За нашу дружбу. И в дальний путь на долгие года!

Они стояли обнявшись, молча глядя на поднимающийся над землей пламенный шар.

Откинув волосы со лба, взявшись за руки, со светлыми глазами витали над ними три незримых женских духа, три бессмертных сестры – Вера, Надежда, Любовь.

Вольно передвигаясь по его судьбе от прошлого к будущему и обратно, наконец-то попадаем в нужную точку: он – в расцвете молодых сил, один на один с тем, что предстоит совершить.

Можно вообразить исполинскую гору, надменную твердь, ожидающую в чуткой пустынной тишине долготерпеливых ударов его кирки, и его самого, прижатого к каменной подошве, уменьшившегося в размерах до точки. Перед непроницаемым лицом мифического своего задания (продолбить, пробиться сквозь) тщетно он отыскивает слабый призрак благословения – вроде мелькнувшего и растаявшего облачка, игры света, сложившегося в подобие небесной улыбки, или легкого ободряющего кивка сухой травинки, незаметно выглянувшей из трещины. Собрав собственные силы, молитвенно воззвав и к той, что снисходит в редкие минуты озарения, холодя затылок, он делает замах.

В этот момент возникает некая тень – и чужая воля, сонно-дремучая, тупая, необоримая, вползает в него, перехватывая удар изнутри, – и не разжать рук и не двинуться дальше. Жилистое усилие с набухшими синими венами под горячо взмокшей кожей растягивается в темных тысячелетиях, как на дыбе. Он познает ад, вечную муку неразрешенности…

Когда он поднимает голову и снимает запотевшие очки, голубенькие колокольчики на письменном столе все еще трепещут от выдохнутого из его груди кошмара. Он один в пустой комнате. Окно распахнуто в беспечный дачный полдень. Там – озерцо, бликующий солнечный луч, нежное бесстыдство полногрудых яблонь, шлепанье маленьких босых ног по воде, ликующий детский взвизг и приглушенный голос жены: «Тш-ш-ш, папа работает».

Проходит довольно много рассеянных лет, по обочине которых призрачно мелькают, топчутся, крутятся волчком, сталкиваются и распадаются разнообразные вещи и люди, кое-где прорисовываясь до рези в глазах, но по большей части оставаясь размытыми местными впечатлениями. Например, явственно прощупывается как «холодное» утренняя мерзость понедельников, когда он еще таскался на службу; незабвенно продолжает дрожать в сырых пальцах рукопись собственного сочинения при читке на первом литературном судилище; лихо распахивается и само сочинение, демонстрируя недоразвитую свою плоть, уже оттиснутую в журнале, оставляя автора с припозднившимся чувством мутной досады («нет, не то, не так!»); с переменной частотой вспыхивают врезки дружеских пиров, дивных стихийных оргий, где радостно и любовно празднуют самих себя – всех вместе и каждого в отдельности – уж какие есть; только чувство деликатности не позволяет навсегда задержаться в тех рассветах, когда солнце, поднимаясь над землей, венчало его с его возлюбленной Евой, сулившей и глазами и телом чудо бессмертной любви; и некуда деться от терпкого, настоянного на азиатском солнце запаха полыни, сопровождавшего его во время странствий по жарким далеким степям, – и стоит в конце февраля зазывно потянуть южным ветрам, он теребит, мнет в пальцах серебристо-зеленый пучок неувядающей травы, лежащий на его столе рядом с чернильным прибором – и не унять мятежного сердцебиения, и ничего не поделать со звериной тоской, разве что завыть, требуя коня и немедленного возвращения. («О желтая родина моей души, о степная Азия моего детства!»)