В капкане – нет Жизни. В капкане можно разгребать песок. Перегрызая капкан, ты становишься свободным – на свой страх и риск, и тогда с тобой может случиться Жизнь.

Жизнь – это изумительная случайность.

Надо быть остро заточенным на ее поиск, иметь обостренный нюх. Добывать ее трудом души, не зная страха и усталости. Рыть, копать, долбить – как олень долбит мерзлую землю в тундре, стирая копыта в кровь, чтобы добыть живительный корешок. Не факт, что нароешь. В этом месте и в это время. Но усилия не пропадают даром. И вот в один скучный, беспросветный день Жизнь обнаруживает себя прямо за ближайшим углом. Она мелькнет, осветив, наполнив тебя вдохновением, энтузиазмом, экстатическим восторгом, звенящим током – и все обретет смысл на какое-то время. Я всегда желала себе страстного существования, пламенного горения, высокого напряжения, горних высей. Я искала этого состояния-праздника, но не знала, как его достигнуть. Мне казалось – через творчество, в творчестве, в созидании, в любви… в работе. Но обнаружилось мешающее препятствие. Необходимость делать усилие и стремление уклониться от него. Когда в самой сердцевине твоего существа возникает пленительный соблазн – все бросить. Отпустить вожжи и побрести в другую степь. Перечеркнуть все предыдущие усилия. Освободиться.

«Ты никогда ничего не добьешься, – сказала мне как-то моя матушка. – Так же, как и твой отец». Он всегда соскакивал с подножки на полном ходу, говорила мама, так и не доехав до станции назначения. Написал отличную диссертацию, работал как ненормальный, а когда она была почти готова, закинул ее в стол и забыл. Словом, похерил свою жизнь, а человек был сильный, одаренный. Мамины слова больно ужалили своей возможной правдой.

Вспомнилась еще одна поразившая меня история. Про мужика, который копил деньги на кларнет. Кларнет – мечта жизни – был дорогой, так что копить пришлось долго, во многом себе отказывая. И вот – сбылось! Кларнет куплен, мужик вне себя от счастья, закатывается большой пир! На третий день кларнет пропивается. Мужик вне себя от горя, плачет. Плачет и пьет, пьет и плачет. Представляю тот ужас, который творился у него в душе. Не знаю, станет ли он снова копить на кларнет или будет доживать уже без кларнета, без мечты. Иногда кажется, что человек живет себе во вред. Что заставляет совершать поступки, зная, что это причинит непоправимый вред, изломает собственную жизнь?

Характер – это судьба, говорили древние. Но за характер ты не ответствен: чем снабдили от рождения, с тем и жить. Так что в некотором смысле результат твоих потуг известен заранее. Но только не тебе! И вот тут возникает вопрос. Два вопроса. В какой мере человек ответствен за свою судьбу? И как человек догадывается о своем истинном предназначении? Откуда он знает, в чем ему предстоит осуществляться? И почему не осуществляется? Меня интересует, где ошибка. Если посыл был правильный, то цель должна быть достигнута. Если неправильный, то откуда он вообще взялся? Кто устремил человека по ложному пути? И далее: где кончается воля Божья и начинается воля человека? Зачем человек обречен на каторжный труд превозможения самого себя? Посильна ли ему, бедному, такая ноша? Справедлива ли? Господи, как невыносима мне моя немочь, мое бессилие! Как смириться?..

Не закончив фразы, Александра почувствовала толчок внутри, мгновенное озарение, легкую дрожь. Захлопнула тетрадку, дернула ящик письменного стола, вытянула чистый лист бумаги и торопливо, пока не прошел трепет, записала вспыхнувшее название будущего своего опуса:

«Господин N, беглый каторжник». Плач человека по собственной душе.

…Старинные часы в комнате гулко пробили семь раз.

Симочка, просветленная, легкая, с чистым прощенным сердцем, возвращалась домой. Бережно, боясь потерять, несла она в себе незнакомое ощущение тихого света. Как хорошо, полно ей дышалось в вечерних сиреневых сумерках!

Во дворе дома старые высокие тополя стояли по щиколотку в талой воде, прислушиваясь, как набирают в них силу жизненные соки, как осторожно шевелятся в набухающих почках зародыши нежных клейких листьев. Весна, весна, обещание радости, продолжения жизни!

Переступая через лужи, Сима подошла к своей кирпичной пятиэтажке, мельком посмотрела наверх: света в окнах не было. Отсутствие Левы не огорчило. Открыла дверь подъезда. На лестнице было темно – видимо, опять перегорела лампочка. На площадке между вторым и третьим этажом нарисовались два мальчишеских силуэта у окна. Они молча, не шевелясь, смотрели на нее. Один из подростков протяжно сплюнул, не отводя взгляда. Сердце испуганно вздрогнуло. Сима сделала неуверенный шаг назад, повернулась, чтобы бежать вниз. Ее схватили за шкирку, больно заломили назад руки, вырвали сумку, шумно дыша, стали сдирать кожаное пальто, цепочку с шеи… Она попыталась закричать. Липкая, мокрая ладонь зажала ей рот, что-то холодное, острое ткнулось в горло. Сима увидела близко перед собой прыщавое лицо с мокрыми губами, и ей на секунду показалось, что это лицо братца, давеча встреченного у Аллы Романовны…

Женщина громко, отчаянно закричала.

Боли не почувствовала. Только пульсацию в горле и горячую быструю струю крови, стекающую за ворот ее блузки. Держась за стену, стала медленно оседать. Удаляющийся топот ног сменялся нарастающим звоном в голове… Потом наступила тишина. Глаза ее на мгновение удивленно распахнулись, словно она хотела что-то спросить и не успела. Свет, который она так бережно несла в себе несколько минут назад, померк.

Последнее, что она увидела, стремительно улетая, было лицо Левы.

Но это уже не имело значения.

Было семь часов вечера, воскресенье.

Весь июнь долгожданное питерское лето прорыдало проливными дождями и только к июлю распахнулось, ошпарило палящим солнцем и тридцатиградусной сухой жарой. Скинули наконец куртки с капюшонами, разделись до маек, обнажив бледную свою плоть, и рванули за город, туда, где лес, речка и шум ветра. На дачу, к родимым шести соткам и парнику живокормящему!

Электричка была переполнена, несмотря на будний день и два часа пополудни. Надя Маркова, стиснутая потными телами, ехала к Камиловой на дачу. По сравнению с большинством пассажиров, которым тащиться до своего земельного надела полтора, а то и все два часа встояка, Надя занимала положение привилегированное: всего четыре остановки, ближний карельский пригород, можно и потерпеть! Главное, удержать позицию около тамбура и не позволить отжать себя к середине вагона. Духота стояла страшная.

– Откройте окно! – громко взмолилась стоявшая рядом женщина, хватанула ртом воздух и попыталась обмахнуть лицо рукой, больно ткнув Надю локтем.

– Да не открывается оно, уже пробовали, – объяснили женщине, – половина окон не открывается.

В тамбуре зашумели. Невзрачный на вид мужичонка, до поры как все тихо стоявший в толпе, вдруг представился контролером и велел приготовить билеты. К нему отнеслись как к козлу-предателю: пол-электрички ехало без билетов, особенно которые втискивались последними.

– Ваш билет, гражданин! – обратился он тонким требовательным голоском к мужчине, упиравшемуся огромной лапищей в потолок тамбура.

– Щас, все брошу! – не пошевелился пассажир.

– Билет! – взвизгнул контролер. По лицу его было видно, что его совсем недавно крепко обидели, и не один раз, и теперь он жаждет реванша.

Богатырь лениво оторвал пальцы от потолка, сложил фигу и сунул в нос контролеру:

– Во тебе мой билет, компостируй!

Пассажиры солидарно заулыбались.

– Я вас сейчас ссажу, в милицию сдам! – отмахнулся от волосатой фиги служака. Был он, видать, неопытный, рьяный, из узников порядка. – Государство обманывать!

При упоминании обиженного государства народ откровенно заржал.

– Да ладно тебе, коммуняка, государство нас всю жизнь нае… обманывало. Оно – нас, мы – его. Ты, главное – не волнуйся. Сейчас вон остановка будет, так ты иди себе с миром.