Сима почти перестала спать, все никак ей было не пристроить свое тело, все было неудобно, ныла поясница, хотелось пить, она шла на кухню, забывала, зачем пришла, и стояла, глядя в окно и не зная, что делать с томительной, неразрешимой тяжестью внутри. Лева оставался полноправным хозяином ситуации. От патрицианского движения его большого пальца зависела ее дальнейшая судьба. «Казнить нельзя помиловать». Его воля, где разместить точку.
Когда позвонил отец и пригласил на обед в субботу, Симочка несказанно обрадовалась и, вслушиваясь в его веселый, с хрипотцой голос, поняла, как соскучилась по родному папкиному лицу, по ощущению его огромной теплой ладони, гладящей Симочку по волосам, по запаху крепкого табака, въевшегося в кожу. После перенесенного инсульта врачи запретили ему курить, но запах, как ни странно, остался. Как же давно они не виделись! Сима с робкой надеждой в глазах передала приглашение Леве, но он сухо сказал, что проведет выходные у родителей и останется у них ночевать. Сима поехала одна. По пути зашла в булочную, пересчитала около кассы имеющиеся в наличии деньги и, поборов некоторые сомнения, все-таки купила кекс «Столичный» за рубль десять копеек – не с пустыми же руками ехать.
Обедали втроем, за большим круглым столом, как всегда безукоризненно сервированным Людмилой Николаевной. Симочка с печалью заметила, как отец сдал за последнее время, и видно было, что его внешняя бодрость дается ему с усилием.
– Люсик, а Люсик? – сказал отец и посмотрел на жену с выражением запретной, заранее известной просьбы.
– Что «Люсик»? – откликнулась она и пояснила для падчерицы: – Это он намекает, что «пусик хочет водочки».
– Налей, мама, рюмашечку, не жмись, – сказал отец, постукивая пальцами по столу.
Людмила Николаевна неодобрительно покачала головой, сделала сокрушенный вздох, достала из холодильника початую бутылку. Собственноручно налила мужу и себе – себе немного побольше. «Будешь?» – спросила у Симы, соблюдая этикет. Зная наперед, какого ответа от нее ждут, Симочка отказалась. В этом доме, в присутствии мачехи, полагалось честно играть роль хорошо воспитанной пай-девочки, а хорошо воспитанные девочки не пьют водку, а лишь пригубляют бокал с легким сухим вином. Глядя на эту ухоженную женщину с прямой спиной профессионального аккомпаниатора, Симочка подумала, что за все годы так и не назвала папину жену ни по имени-отчеству, ни тетей Люсей, ни тем более мамой. Ни на «вы», ни на «ты». В свое время Сима проделала недетскую работу, заменяя прямые обращения на косвенные, избегая личных предложений и переводя их в неопределенно-личные или безличные. Например, вместо того чтобы спросить: «Как вы себя чувствуете, Людмила Николаевна?» – она говорила: «Как самочувствие?» Вместо: «Тетя Люся, передайте, пожалуйста, хлеб!» – «Можно кусочек хлеба, если нетрудно». Случались довольно заковыристые ситуации, требовавшие филологической виртуозности, когда, допустим, мачехе звонили по телефону. Тогда Симочка, подумав, сообщала громко: «Просят Людмилу Николаевну, женский голос». Сама Людмила Николаевна, казалось, не замечала Симочкиных затруднений и почему-то не догадалась подсказать падчерице, как, собственно, к ней следует обращаться. Может быть, обе подсознательно понимали, что в этой безличности и состоит замаскированная правда их отношений.
За столом говорили в основном об Илье, сводном брате. «Мальчику» шел двадцать седьмой год, он получил блестящее образование, был ученым «от Бога», но теперь, в смутные времена, переключился на программирование и к тому же связался с этой бабенкой… Рассказывая о сыне, Людмила Николаевна заметно горячилась.
– Положика-ка, мама, мне еще картошки, и укропчику побольше, – сказал отец, протягивая тарелку.
Симочка заметила, что отец, любивший вкусно, изысканно покушать, ест нынче все подряд, невнимательно, много, без разбору. Глядя, как он отправляет в рот кусок селедки под шубой, а вслед за ним печеночный паштет, Сима представила себе сочетание вкусов, прижала салфетку к губам и попросила разрешения выйти на минуту из-за стола. В ванной она включила воду и жадно припала к холодной струе ртом, подавляя рвотный спазм.
Из столовой слышался возбужденный, резковатый голос мачехи.
– Конечно, – говорила она, – тебе наплевать, если она увезет твоего сына в эту Селиконовую долину, и ты его больше никогда не увидишь!
Симочка постояла в коридоре, прислушиваясь, деликатно покашляла, объявляя о своем близком присутствии, и неловко вошла в столовую.
– Прошу прощения, – сказала она, занимая свое место, в замешательстве обронила салфетку и совсем смутилась.
– Да ладно, – махнула рукой папина жена, – в конце концов, все свои. – И она объяснила то, что Сима уже поняла: Илья связался с «этой женщиной» и теперь собирается уехать вместе с ней в Штаты.
– Еврейка, – коротко бросила Людмила Николаевна, будто это все объясняло, и осеклась, вспомнив, что Симочкин муж принадлежит к той же национальности. – То есть я ничего не говорю, она, может, неплохая, но у нее ребенок, она старше, да и семейка… из торгашей. – И опять неудача: Левин отец был заведующим отделом в крупном универмаге. Людмила Николаевна налила в стакан воды, сделала несколько глотков и, триумфально завершая ситуацию, спросила: – Кстати, как Лева?
– Нормально, – тихо ответила Сима и опустила глаза. Она была здесь ненужной, незначительной, почти посторонней.
– Ну-с, – сказал отец, вставая из-за стола, – пойдем, Симоша, в кабинет, поболтаем. – Он промокнул губы салфеткой и поцеловал жене руку: – Спасибо, все было очень вкусно, заинька! Ты позовешь нас к чаю?
Когда они покинули столовую, Людмила Николаевна в сердцах налила себе полную стопку водки, выпила одним махом, затем пошарила рукой за холодильником, извлекла подмявшуюся пачку «Родопи», вытянула сигарету, оторвала фильтр и закурила.
Войдя в кабинет и прикрыв за собой дверь, отец отодвинул томик Луи Арагона на верхней полке, запустил руку в образовавшуюся нишу, вытащил оттуда шкалик с коньяком и два мельхиоровых стопарика. «Давай, мышонок, за все хорошее». Они чокнулись, шкодливо хихикнули и дружно выпили. На душе у Симочки потеплело. Отец выдвинул ящик письменного стола, пошуровал бумаги и выудил из-под них старинный портсигар.
– Папка, тебе же нельзя! – вскричала Симочка.
– Тсс! – Отец приложил палец к губам, а затем, сложив ладонь рупором, приставил ее к уху, намекая на то, что у стен тоже есть уши. – Если знаешь, что нельзя, но очень хочется, то можно. Лучше форточку открой! Хотя она там сама, поди, сидит курит на кухне. Но меня блюдет, у-у-у как блюдет.
Он тяжело опустился в кресло, одышливо, сипло дыша, затянулся папиросой. Симочка болезненно сморщилась. Ей хотелось взять папкину руку в пигментных пятнах, с окрашенным несмываемой табачной охрой указательным пальцем, погладить и сказать, как он ей дорог, как она его любит и как ей одиноко. Но ничего этого говорить она не умела. Слов любви никогда не произносили в их семействе.
Отец рассказывал про кафедру, которой его лишили, пока он болел, – и даже друг Жорка, собака такая, проголосовал против! – и что нет смысла уже ходить в институт, все изменилось, всех лихорадит от перестройки, все говорят про обновление и плюрализм, а сами зубами щелкают… Сима слышала историю не в первый раз.
– Старый я, верно, стал и брюзгливый, – усмехнулся отец. – С возрастом люди не становятся лучше.
Симочке делалось спокойнее от звука его голоса, хотя было немного обидно, что отец ничего не спрашивает о ней.
– Хорошо, что ты приехала, Симоша, – он налил еще по рюмочке коньяка. – Тут такое дело… Не знаю, как и сказать.
– Что? – немедленно испугалась Сима.
Отец пожевал губами, снял с языка табачную крошку и наконец сказал, сильно волнуясь:
– Словом, Алла… твоя мать… она…
– Жива, – поняла Сима и покраснела всем лицом.
А она чувствовала! Да что там «чувствовала» – знала! Только не посмела обнаружить этого знания даже перед собой. Нарушить фигуру умолчания. Еще в детстве, когда жили все вместе, она случайно услышала отцовский разговор по телефону. «Алла, – говорил он, прикрывая трубку ладонью, – я все понимаю, но у меня нет сейчас свободных денег, я тебе в прошлом месяце пятьдесят рублей дал… Ну иди в суд, взыщи с него алименты, в конце-то концов… Не могу же я содержать твоих детей». Заметив дочь, робко стоящую в дверях, он смутился, быстро свернул разговор и повесил трубку. Симочку поразил не столько текст, сколько тон, каким отец разговаривал с таинственной Аллой – так не говорят с обычными знакомыми. Ее прожгло острое любопытство, но рассудок предостерегающе поднял палец: «Не влезай, убьет!» Смутная, недоношенная догадка пугливо шмыгнула прочь, скользнула по лабиринтам сознания и затаилась в укромном местечке на периферии, и местечко это следовало обходить на цыпочках за три версты, – а то ненароком откроется со скрипом дверца чуланчика, и оттуда выпадет припрятанный скелет в натуральную величину. И вот – выпал.
