– При чем здесь я? – вспыхнула Надя. – Симка не должна знать.

– Не наше дело решать, что человеку нужно знать, а что нет.

– Но и ранить нельзя.

– Ага, – усмехнулась Саша, – «не говори Лючии, что у нее будет ребенок от Хуана, она этого не переживет…» Не слишком ли большие полномочия ты на себя берешь?

– Ты иногда бываешь жестокой.

– Возможно, – сердито сказала Саша и отвернулась, нахмурившись.

Надя вытащила из сумочки батистовый носовой платок, отороченный белоснежным кружевом, аккуратно, стараясь не производить шума, высморкалась, промокнула уголки глаз. Саша беспокойно покосилась в ее сторону.

– Знаешь, Сашка, – сказала Надя, сжимая в ладони платок, – мне кажется, что у нее это серьезно, к Валдису.

– У Симки? – изумилась Саша. – Помилуй, Симочка ведь рассудительная. Ее, конечно, может занести, но она всегда вернется в свою лузу.

– Вот ее, по-моему, и занесло.

– Скажи, почему ты так о ней беспокоишься?

Надя опустила голову.

– Я должна тебе кое-что рассказать. – Она сделала судорожный вздох, собираясь с силами.

Все случилось около года назад. В очередной свой приезд Валдис предложил Симочке и Наде встретиться втроем. Стояла ранняя весна, сияло солнце, они гуляли по городу, Валдис держал обеих под руки, шутил, немножко гусарил, заражая беспечностью и куражом – как во времена их студенческой юности, и Надя ни на одну минуту не почувствовала себя «третьей лишней». Симочка торопилась домой и, огорченная, простилась с ними у метро. Потом сидели в кафе на Невском и Валдис вспомнил, что привез их общие фотографии, отснятые когда-то в Питере. Надя зашла к нему в гостиницу, чтобы забрать пакет. В его номере выпили шампанского, всегда имевшегося у Валдиса в загашнике, он смешно рассказывал про свою поездку на Кубу, а Надя любовалась им – мужчиной, который ей всегда нравился, и было приятно и весело от того, что все его внимание обращено сейчас на нее. И когда он взял ее за руку и без слов притянул к себе, она даже не удивилась: ничего лучше, доверительнее и прекраснее не могло случиться в этот весенний день. Отношения остались дружескими, ничего, казалось бы, не изменилось, но в следующий приезд Валдиса история повторилась, и Надя снова оказалась в его крепких объятиях. Разумеется, Симочка ни о чем не знала. Теперь он принадлежал им обеим, не принадлежа никому.

– Теперь ты все знаешь, – закончила Надя.

Саша молчала, задетая не столько самой историей, сколько Надиной неожиданной скрытностью. Саше казалось, что в их дружбе не может быть тайн друг от друга.

– Язык не поворачивался сказать тебе раньше, – словно угадав ее мысли, сказала Надя. – И потом… я не хотела тебя ставить в двусмысленное положение. – Она скомкала носовой платок в руке. – Самое ужасное, что все это у нее за спиной.

– Та-ак, что получается, дай сообразить. Ты знаешь про себя и про Симу с Валдисом, Сима не знает про тебя с Валдисом, но знает, что ты знаешь про нее. А я, стало быть, отныне знаю про вас обеих, – резюмировала Саша. – В этой ситуации можно позавидовать только Валдису: ему ровным счетом наплевать, кто что знает. – Саша развернулась всем корпусом к Наде, посмотрела ей в глаза и неожиданно рассмеялась. – Слушай, а может, он прав? Ты – c Валдисом, Сима – с Валдисом, он – с вами обеими. И всем хорошо, а? И никто никого не ревнует, не говорит: не трожь, это – мое. Дружили бы, радовались, вместе в Петергоф катались на «Метеоре», и он называл бы вас «девчонки» и покупал мороженое. А? Как тебе такой вариант?

Надя вопрошающе подняла на нее мокрые глаза, стерла слезинку со щеки и, не выдержав, засмеялась вместе с Сашей. Они хохотали, уткнувшись друг в друга лбами, и Надя, заикаясь от смеха, выдавила:

– Нам только тебя для полного комплекта не хватает!

– Нет, дорогая, треугольник устойчивее квадрата.

От нового взрыва хохота воронья компания, долбавшая клювами мерзлые куски хлеба, дружно взмыла вверх и, рассевшись на ветках деревьев, с неодобрительным любопытством поглядывала на нарушительниц покоя.

Обе наконец успокоились, и Саша, вытирая выступившие слезы Надиным платком, сказала:

– Знаешь, что интересно, Надька? Что почти через двадцать лет вы оказались в той же ситуации «на троих», только уже по-взрослому. Словно она была недоиграна. Видишь, как судьба нас кругами водит!

– Как-то это неправильно, – покачала головой Надя.

– А кто знает, Надя, что правильно, что неправильно? Живем-то впервые. Человек рассуждает, а боги смеются.

– Что делать-то будем?

– Что делать, что делать… Дальше жить! Вот кофе сейчас пойдем пить. У тебя попа не замерзла?

Они встали, отряхивая с подолов прилипший снег. Солнце уже зашло. Сиреневые сумерки опустились на Александровский парк, просочились сквозь четко очерченные стволы деревьев, подкрасили розовым снег.

– Постой, – сказала Саша, вытянув руку в сторону мечети, – посмотри внимательно на минарет, он тебе ничего не напоминает?

Надя вгляделась.

– Палец, воздетый к небу.

– Да какой там палец, Надя! Это, натурально, фаллос, фаллический символ, мужское могущество. А купол – скорее всего женская грудь или даже оплодотворенное лоно. Прямо-таки иллюстрация к нашему сегодняшнему разговору. А самое забавное, что непорочная Дева Мария с младенцем Христом на руках вынуждена годами смотреть на это непотребство. Не зря я так люблю Александровский парк: здесь сладострастный Восток встречается с аскетическим Западом, так сказать, чувственность – с моралью.

– А зачем тогда два минарета? – заинтересовалась Надя, глядя на мечеть. – Так, на всякий случай?

– Ну да, запасной вариант, – ответила Александра с веселым смешком.

Надя обняла ее одной рукой и тихо сказала:

– Спасибо тебе, Сашка, на душе легче стало.

– И мне, белочка! Пошли кофе пить.

Симочка пребывала в отчаянии. Случившееся не укладывалось в сознании, и она снова и снова прокручивала события того злосчастного вечера, когда Лева вышел из ванной в ее белом купальном халате, извлек из кармана поздравительную открытку с мишкой и, поигрывая ею в воздухе, сказал, хитро улыбаясь: а я все знаю. В этот момент Сима стояла около кровати, совершенно голая, готовая ко сну, и заводила часы на утро. Увидев в руках мужа открытку, предназначенную для Валдиса, Сима качнулась и выронила будильник: он ударился об пол и разбился вдребезги. Несколько мгновений она боролось с подступившей дурнотой, бессмысленно глядя на осколки стекла у босых ног, закрыла лицо ладонями, опустилась на корточки и призналась во всем. По мере того как Лева постигал смысл путаного истерического лепетания жены, глаза его округлялись: обнаружив в кармане халата забытую Симочкой открытку, он не придал этому значения, зная о давних дружеских отношениях с Валдисом, а просто решил пошутить, сказав «а я все знаю». Когда по растерянному побелевшему лицу мужа Сима, наконец, поняла, что произошло, ее прошиб ужас – как удар тока – и тело мгновенно стало влажным от пота: только что своими руками она сломала себе жизнь. Сима замолкла; мозг лихорадочно заработал, цепляясь за надежду что-то исправить и спасти. Она облизнула пересохшие губы, сглотнула и, глуповато улыбаясь, сказала, что у них с Валдисом «ничего такого» вообще-то не было… «Замолчи!» – приказал Лева, не повышая голоса, и вышел из комнаты, плотно, словно навсегда, закрыв за собой дверь. Симочка так и осталась сидеть на корточках среди битого стекла, голая, опустив голову и сжимая на груди руки. Свет торшера освещал ее худую спину с неровными бугорками позвоночника.

Лева перестал общаться с женой, возвращался домой поздно, молча ел угодливо поднесенную Симочкой еду, расстилал диван, ложился с книжкой. Спали теперь порознь. Симочка, свернувшись калачиком в их супружеской кровати, смотрела пустыми глазами в книгу, иногда бросая через комнату украдкий взгляд на мужа. И когда он выключал бра у себя над головой, она тоже, не мешкая, дергала кисточку торшера, а потом долго лежала в темноте и вспоминала, как потерялась в полях, когда ей было пять лет – они с бабушкой тогда снимали дачу на Карельском перешейке, – как брела с букетом ромашек, и трава была выше головы, а на ней были белые трусики и панамка; от земли шел горячий запах, слышно было жужжание пчел в тишине, сухие шорохи, исходящие от корней растений, тревожное шевеление в траве, и она испугалась, поняла, что не знает, куда идти, бросила цветы и побежала наугад, продираясь сквозь душные заросли, и ей казалось, что никто и никогда ее здесь не найдет, не спасет, и она одна в целом мире.