Отец объяснил: у Аллы, Симочкиной мамы, – рак в последней стадии, она умирает и хочет увидеть дочь.

– А раньше не хотела? – глухо спросила Сима.

Отец тяжко вздохнул: «Я объясню». История вырисовывалась до обидного банальной, пошлой, но случилась она с ней, с Симой, а не с героиней индийского фильма.

Мать оставила семью, когда Симе было два года от роду.

Натурально сбежала с «проезжим корнетом». В роли корнета выступил не то саксофонист, не то трубач из ресторанного оркестра, при котором она пела. Любовники скитались по стране, и перед тем как Алла разрешилась сыном – он теперь в Израиле живет, – лабух растворился в туманной дали вместе со своей дудкой и Аллиным золотишком. Она вернулась в Питер и снова замаячила в отцовской жизни: не столько хотела обратно, сколько деться ей было некуда, бедствовала жутко. Впервые поинтересовалась дочерью. Отец твердо сказал, что для дочери она умерла навсегда (в этом месте Симочка знобко поежилась). Она согласилась: так, наверное, лучше. Отец время от времени помогал ей деньгами. Вскоре нашла нового мужа. Женщина была красивая, цыганистого типа, говорила, правда, что молдаванка («я – не цыганка, я – молдаванка»), впрочем, наверняка врала: врала она постоянно, дерзко, артистично, глядя прямо в глаза, не удосуживаясь даже запоминать собственные фантазии и выстраивать их в какое-то подобие логического ряда. За два с половиной года совместной жизни отец так ничего толком и не узнал о жене. Впоследствии мужья сменялись довольно часто, только Богу известно, сколько их было, от одного из них родилась девочка, но умерла в младенчестве. Последний супруг, Фима, инженер с завода спортивного инвентаря, задержался надолго – видно, годы берут свое – с ним Алла родила еще одного сына, когда ей уже было за сорок.

– Вот, собственно, и весь сюжет. – Отец вытащил из кармана носовой платок и вытер лоб и шею. Налил себе коньяку и махом выпил. – Я понимаю, тебе нелегко это услышать…

– Ты любил ее? – чужим, сдавленным голосом спросила Серафима.

– Как ненормальный. Так что ты – плод любви, – он криво усмехнулся, – по крайней мере – моей.

В коридоре, у самой двери, вкрадчиво скрипнула половица паркета. Отец напрягся, прислушиваясь. Тотчас послышались приглушенные удаляющиеся шаги. Отец сразу обмяк в кресле и стал похож на напуганное крупное животное.

– Симоша, – совсем тихо, почти шепотом сказал он, – ты все-таки сходи к ней.

Сима молча кивнула. Он оторвал листок перекидного календаря на письменном столе, написал адрес и телефон.

– Как ее фамилия? – спросила Сима.

– Фридман, Алла Романовна.

Когда отец подавал Симе пальто в прихожей, она все никак не могла попасть в рукава.

– А чай? А кекс? – преувеличенно громко воскликнула Людмила Николаевна, появившись в конце коридора. Отец зыркнул на жену, и она, поймав его взгляд, ретировалась, не произнеся ни звука. Он протянул руку, чтобы погладить Симочку по голове, но она уклонилась от его ладони, дернула язычок дверного замка, распахнула дверь на лестницу. Держась за перила, стала торопливо спускаться вниз.

– Ты звони, Симоша, не пропадай, пожалуйста, – крикнул ей вслед отец и закашлялся.

Сима не ответила: сдерживалась из последних сил, чтобы не разрыдаться.

Неприбранная, противная себе, слоняюсь по квартире без смысла. Встаю поздно.

В момент пробуждения волна черной тоски окатывает с головы до ног. Через силу вытаскиваю себя из постели. Надо пережить еще один день и перетащить себя через перевал ночи в следующий. Тяготит семья. Тяготит свое отсутствие в собственной жизни. Тяготят друзья. Только Надя не тяготит. Перед ней можно, не стыдясь, раскрыть душу и заглянуть в бездну, где горит без передышки адский пламень. Разум сражается с сердцем. Разум приказывает: «Нет!» Сердце умоляет: «Да!» Битва, которой тысячи человеческих лет!

Мысли, не зная отдыха, крутятся вокруг единственного предмета. Я думаю о природе той силы, которая на беду повязала меня с Муратом. Честно пытаюсь отодрать от себя эти липкие мысли – не думать, не перемалывать снова одно и то же, отвлечься, переключить внимание, занять руки немудреными бытовыми хлопотами, – но они шныряют неподалеку, подкарауливают, сплачиваются и, улучив момент, набрасываются, впиваются, как ненасытные лярвы. Про лярв недавно прочитала в книжке про паранормальные явления.

Лярвы – мыслеобразы, порожденные страстными желаниями, навязчивыми идеями. Набрав необходимую силу, они отрываются от человека и начинают существовать самостоятельно, требуя постоянной подпитки. Жрать они хотят. Самая любимая их пища – страдание от неутоленного желания: чем оно сильнее, тем изысканней вкус, тем выше калорийность. Человек становится их рабом. Попытки волевой борьбы с тварями – методом отсечения или прижигания «каленым железом» – приводят к прямо противоположному результату: их усилия ожесточаются, умножаются, и вместо одного беса, натурально, появляются несколько новых, свеженьких, голодных, с горящими глазами. Я пытаюсь отбиться. Вспоминаю все самое плохое, жалкое, слабое в Мурате, – чтобы унизить, посрамить его, а затем с легким сердцем выкинуть ничтожного вон из своей жизни и запереть дверь на засов. Но чем добросовестнее я распаляю себя, тем более неподвластным, неуязвимым, недосягаемым и от того еще более притягательным становится его образ. Будто моя злость очищает его. Снаряды, запущенные во врага, возвращаются обратно с силой маятника, чтобы разрушить меня саму. (Нельзя, нельзя думать о человеке плохо!) И тогда, как колода карт, веером раскидываются перед глазами невообразимой красоты картины, где в голубом пространстве, напоенном божественным светом, голосами райских птиц, благоуханиями невиданных цветов, мы с Муратом крепко держимся за руки, свободные, веселые, вечно молодые, навсегда примиренные друг с другом, бессмертные… Что ж я наделала? Отринула Дар Божий, не каждого осеняющий, – Любовь. Отказалась от высокой возможности. Не сдюжила! Не сумела принять человека таким, какой он есть, каким Творец его создал. Гордыня, гордыня, гордыня…

И снова я начинаю перепроверять себя, бесконечные сомнения разъедают душу, подтачивают неприкосновенные основы личности… Я перестаю верить себе. В себя.

Разум бессилен. Воля посрамлена. Чья-то другая сила, несоизмеримо мощней моей собственной, играет на моем поле свою игру, и сама я при этом ничего не значу.

«Если я не за себя, то кто за меня? А если кто-то за меня, зачем я?»

Прямая спина – последняя гордость королевы.

Сбор гостей назначили на субботу, на три часа: все же праздник детский, хотя взрослых ожидалось больше, чем детей. Накануне Александра, обедая вместе с дочерью в кухне, спросила:

– Ну-с, как Татьяна Вадимовна чувствуют себя перед девятой годовщиной своего рождения? Хочется стать поскорее взрослой?

Таня отправила в рот ложку супа, пожевала и сказала:

– Нет.

– Отчего так? – заинтересовалась Александра.

– Ответственности много.

– Зато и самостоятельности больше.

– Обязательств все-таки больше, чем самостоятельности, – поразмыслив, сказала Таня.

Александра посмотрела на дочь и вновь подумала, что рядом, под одной крышей вот уже девять лет проживает сокровенное существо со своей отдельной жизнью, тайны которой ей, матери, никогда не постичь при всех стараниях. Собственно, такое впечатление возникло у Саши с момента рождения дочки, еще там, в роддоме, когда ей протянули туго запеленутый маленький кулек, и Саша, взглянув на сине-красный треугольник личика, в испуге отдернула руки и воскликнула: «Да как же оно выживет-то?» Но оказалось, что «оно» прекрасно знает, как ему выживать – жадно, по нюху, отыскивая материнскую грудь и хватко впиваясь в нее беззубым ртом. Глядя сквозь решетку детской кроватки на отпочковавшийся кусок собственной плоти, Александра думала, кто научил его дышать, кричать, сосать, пукать, а главное, кто научил его этому взгляду, обращенному в себя, словно дитя, сосредоточенно, почти хмуро обшаривало, ощупывало, вслушивалось, что там внутри, долго и пристально созерцало и, наконец, устав от труда самопостижения, засыпало, устремленное в свое далеко.