– Что-то у нас ведь было, а? Нюруш, а?

Он обхватил ее крепко, точно хотел раздавить.

Тогда она уронила голову ему на плечо и зарыдала.

Ленты, розетки, кружева, оборочки и воланы колыхались и вздрагивали, как на ветру, и плечи ее толкались в грудь и лицо Антона Иваныча.

А он мял ее платье, осевшим, большим своим телом, валил ее в сочный тальник, бормотал неразборчивое, пьяное…

Потом, в лодке, когда возвращались в город и Анна Тимофевна нежно и стыдливо посматривала ему в лицо, Антон Иваныч хмельным тяжелым языком сказал:

– Володя, я, знаешь ли, женюсь.

Володька бросил весла, обернулся, прищурился на отца. Плюнул в ладони, присвистнул через зубы, опять взялся за греблю.

– Володя, не шутя, женюсь.

– Уж не мадам ли сватаете?

– Не дури. Сделал предложение Анне Тимофевне.

Весла булькнули глубоко в воду. Володька вскочил на ноги.

– Что? Что? – вскрикнул он.

Потом перевернулся, показал пальцем на Анну Тимофевну, присел на корточки и провопил:

– Мадам, ма-да-ам! Ух-ха-ха!

И вдруг неудержимым закатился смехом.

Над водою, под высоким небом, от острова к берегу катились, догоняя друг друга, взрывы его хохота. Он задыхался, как в коклюше, ловил и глотал воздух, точно рыба, вытащенная из воды, хватался за грудь, бока, живот, сначала стоял раскачиваясь и качая лодку, потом присел на скамью, потом повалился на дно лодки и все хохотал, хохотал, и все силился еще раз выговорить одно слово, которое повергло его в этот невыносимый смех:

– Ма-да-ам!

Антон Иваныч бормотал обидчиво и грозно:

– Шарлатан!.. Дубина!.. Перестань, говорю, олух!..

Анна Тимофевна виновато оправляла на себе оборочки и смотрела в сторону.

Лодку несло по течению, следом за упущенной кормовой лопатой.

По утрам, чуть занимался рассвет, Анна Тимофевна забирала с собой платье и босиком прокрадывалась мимо Антона Иваныча, в сени.

Там одевалась, запирала сенную дверь снаружи висячим замком, перекидывала через плечо ременную лямку и бежала на базар, волоча за собой тележку.

По улицам торопились торговки с лотками, корзинами, широкозадые и дебелые, с перетянутыми круглыми животами. Они голосили, остервенело набрасывались на возы, рвали и тянули на стороны кочны капусты, куриные потроха, помидоры и истошно ругались.

И Анна Тимофевна вместе с ними стервенела, ругалась, пробивала кулаками дорогу сквозь полнотелую толпу – сухопарая, ловкая, скользкая, как угорь.

Потом увязывала в тележке корчаги, кадки, мешки и тянула кладь домой, под перекрестной лепкой бранью торговок:

– У-у-у, жила дьяволова! Нахапала!..

Дома, в сенях, Анна Тимофевна снимала башмаки и шла в кухню.

Когда на улице поднимался шум, Антон Иваныч начинал кашлять и плеваться. Потом кричал:

– Анюта! Пива!

Она бросалась на погребицу, приносила пива, маринованной вишни, расставляла посуду на табуретке у изголовья Антона Иваныча и спрашивала, неуверенно улыбаясь:

– Выспался, Тонечка?

Он лежал, сбросив с себя одеяло, в белье, раскинув ноги и потирая ладонью дряблую, мешковатую грудь. Цедил сквозь зубы не торопясь пиво, постреливал в потолок вишенными косточками, курил папиросы и кашлял.

Приходил с сушилок Володька, тоже в одном белье, подсаживался к отцу, закуривал и недовольно гундел:

– Опять не готов самовар? Сколько раз говорилось, мадам, чтобы чай был готов вовремя?..

– Угли, Володенька, сырые, не раздуешь никак.

– Сырые. Надо сушить…

Чай пили полулежа, не одеваясь, покуривая и перекидываясь тягучими словечками.

Анна Тимофевна, перетаскав в свою лавчонку привезенные с базара мешки и кадки, открывала торговлю. Босякам, поденщикам, водолеям с реки божилась, клялась, что за сто верст от города не купишь дешевле, что во всем городе нет таких точных весов, как у ней, а о своей пользе она и не думает.

Это правда, что она не думала о своей пользе.

В полдень в лавчонку входил Антон Иваныч, за ним его сын.

– Ну как, купчиха? – говорил Антон Иваныч.

– Ничего, Тонечка, вот воблу теперь покупают очень хорошо.

– Воблу?.. А не завести ли вам омаров, а? Теперь сезон…

– А что это, Тонечка, омары?

– Великолепная, Анна Тимофевна, вещь. Помнишь, Володька, а? На юге-то…

– Может, здесь их и нет совсем, Тонечка?

– Ни черта в этой дыре нет, Анна Тимофевна, да-с… Дайте-ка мне рублик, полтора… Пойду схожу насчет должности. Сегодня в службе тяги обещали…

Когда уходил, на качкий прилавок взбирался Володька и клянчил:

– Мамочка, дайте рублик! Ну, право слово, последний раз… на этой неделе. Ну, мамочка, мамуленочек!..

И, получив, с топотом вылетал на улицу:

– Вот это мадам! Гран мерси баку!

Антон Иваныч, отдуваясь и сопя, ползал из этажа в этаж по службам управления дороги, присаживался к столам и конторкам, наводил справку:

– В каком состоянии прошение о зачислении на службу путейского инженера Энгеля?

Выслушав отказ, не спеша шел в пивную, оттуда – домой, обедать. После обеда спал, проснувшись – кашлял, плевал, пил пиво, потом уходил в биллиардную.

Возвращался ночью, когда Анна Тимофевна, убрав комнаты, умытая и причесанная, считала выручку. Если был весел, садился за стол и не спеша писал новые прошения о зачислении на службу.

Анна Тимофевна смотрела на него тогда чуть дыша, застывшая, светлая, удивленная. Глаза ее были прозрачны и тихи.

Володька как-то сказал отцу:

– И охота вам пороги обивать, насчет службы? Чего вам не хватает?

Анна Тимофевна всполошилась:

– Как можно, Володенька, что это вы? Антон Иваныч – и без службы! Кому же тогда и служить? Только недоброжелание кругом и зависть, а то бы давно самое важное место…

Антон Иваныч взглянул мельком на сына, хмыкнул:

– Я по привычке… да и скучно…

Потом хмуро уставился на Анну Тимофевну:

– А ты что волнуешься, ты? Что меня на должности сватаешь! Что я, дармоед?

Она испуганно вскрикнула:

– Тонечка, господь с тобой! Да что ты подумал? Что ты, что ты, господи!

Он встал, потянулся и бросил неохотно:

– То-то!

Заходил по комнате взад-вперед, шаркая туфлями, дымя папироской. Потом надумал:

– Пойдем прогуляться. Что ты все дома да в лавочке…

Анна Тимофевна чуть слышно пробормотала:

– Мне ведь хорошо, Тонечка. Пошел бы один…

– Ну, ну, собирайся! И ты, Володька. Всем семейством…

Анна Тимофевна засуетилась. В шкафу нетронутыми со свадьбы висели ее наряды, и перебирать их было ново и радостно.

Антон Иваныч оделся раньше ее и, развалившись на кровати, прислушивался к шелесту платьев.

– Готова? – спросил он, приподнявшись на локоть и разглядывая Анну Тимофевну.

И вдруг захохотал:

– Володька, хо-хо-хо! Володька, нет ты только посмотри на нее, хо-хо! Она пудрится! Ты посмотри, хо-хо, нос-то, нос! Ах, ты, чучело… Пойдем, Володя!

И они ушли, шумно и озорно раздвинув по пути стулья.

Анна Тимофевна опустилась на кровать. Кругом нее на табуретках, по полу, и на постели топорщились оборочки, ленты, кружева и воланы. Из открытого шкафа пахло нафталином.

В темноте, неподвижная, тихая, она просидела до зари. Точно разбуженная ею, надела будничное платье, не торопясь, с любовью разгладила, сложила свои наряды, развесила их в шкафу и плотно закрыла его дверцы.

На восходе вернулся Антон Иваныч, и сразу стремительно побежало время, и день наступил полный, занятой и скорый.

И так чередовались эти дни, незаметные, короткие, и была в них радость.

– Анюта, пива!

– Тонечка, выспался?

И еще: сберечь копейками, пятаками, накопить пять, шесть рублей и невзначай, к слову, спросить:

– Может, ты, Тонечка, купить что-нибудь хочешь?

И смотреть, как расправляются и ползут со лба на лысину его морщинки и слышать обрадованный смешок:

– Кха-ха-ак! Купчиха, право, кха-ха-а…