— Я понял намек! — Иванов допил из бокала. — Я, конечно, работаю в КГБ. Наркология у меня хобби. Не иначе. А что скажешь ты? Согласись, что все это довольно гнусно.
— Гнусно? — Михаил Георгиевич вскочил. — А устраивать за мной слежку — это не гнусно?
— Да, я согласен! — сморщился Иванов. — Гнусно и это.
— А вмешиваться в чужие дела, да еще семейные? А сбивать с панталыку детей и женщин?
— Слушай, давай не будем базарить. — Иванов не заметил, как ассистент успел добавить в бокал. — Ты же деловой человек. И ты знаешь, что суд…
— Он что, уже подал в суд? — перебил Бриш.
— Насколько я знаю, да, — смело соврал Иванов. — И его адвокат, кажется, не чета мне, хоть я и работаю в КГБ. Ты проиграешь процесс…
Бриш сразу обмяк, согнулся в кресле своего ассистента. Колени торчали выше журнального столика. Наркологу стало жалко этого человека. Иванов уже думал о том, что бы сказать ему примирительно-утешающее. Глаза Михаила Георгиевича беспомощно бегали из стороны в сторону, в них сквозь слезную муть светилась какая-то вековая тоска. Иванов раскаивался в своем поведении, в своих безжалостно-резких словах. Михаил Георгиевич поднял бокал:
— За русскую удаль! За ту самую, что… В общем, за русскую…
— При чем тут какая-то русская удаль?
Михаил Георгиевич продекламировал: «При всем при том, при всем при том, при всем, при том, при этом».
Иванов, не чувствуя опьянения, снова отхлебнул из бокала:
— Когда нечего сказать, начинают цитировать Бернса. Либо еще кого-нибудь.
— Ты ошибаешься, мне есть что сказать, — тихо возразил Бриш.
— Ну так скажи, сделай милость!
— О русской удали?
— Ну и о ней! — Иванов вновь понемногу терял самообладание. — Что ты пристал к ней?
— Удаль… Ваша удаль…
— Да, удаль! А что бы мы запели без этой удали? Что — без этой удали был бы, по-твоему, сорок пятый? Или восемьсот двенадцатый? Мой отец в семнадцать лет пошел добровольцем на фронт! И умер от ран! Оба мои деда погибли в московском ополчении.
Бриш тоже начал кричать:
— Не суй мне в морду эту войну! Прошло почти полвека.
— Пшел ты… — Иванов, сдерживая желание ударить, обессиленно откинулся в кресле. — Пшел ты, знаешь куда?
Его трясло от возмущения и возбуждения. В левой руке он держал пустой фужер. Другая рука судорожно шарила около галстука. Неожиданно Иванову стало смешно: «Что со мной? Надо остановиться. Это черт знает что…» Он встал, распахнул окно. Колодец двора кренился то влево, то вправо. Мелькали балконы и окна. Иванов перегнулся через подоконник. Остовы многоэтажных зданий обрамляли внизу пятачок земли, покрытый асфальтовой коркой. Иванов почувствовал себя так скверно, таким отвратительным показалось ему все происходящее, что захотелось исчезнуть, скрыться, уйти…
10
— Вы читали книгу «Аз и Я»? — словно во сне услышал нарколог.
— Не читал и не собираюсь! — очнулся Иванов.
— Ну и напрасно, — сказал ассистент. — Я бы мог дать. На время.
— Ни на время, ни постоянно этой макулатуры мне не надо, понимаете?
— Понимаю! — ассистент как-то неожиданно повеселел, словно обрадовался. Только сейчас Иванов сообразил, что Бриша давно нет.
— Александр Николаевич, алкоголь кончился, — ворковал ассистент. — Если вы не против, можно зайти к приятелю, тут совсем рядом. У него всегда недурные напитки. Как?
Он посмотрел на Иванова, явно испытывая его. Карие глаза ассистента смеялись и словно бы говорили: «Ты не пойдешь со мной, старина. Ты поедешь домой, это не для тебя, ты уже старенький…»
— Хорошо, — назло себе и всему миру сказал Иванов. — А как звать приятеля?
— Он ваш тезка.
— Тоже кибернетик?
— Что вы! — засмеялся ассистент и нашарил в кармане ключи. — Он биолог.
Они влезли в тесный ящик лифта, а когда тронулись вниз, Иванов ощутил тошноту. Время с этой минуты, как осознал он намного позже, пошло рывками. Память, словно опытный киномонтажер, безжалостно выбросила довольно длительные, но вялые куски, зато другие места запомнились очень явственно. Забылся весь путь от квартиры бришевского ассистента до порога биолога Саши, запомнилась квартира в старом доме. Старичок в подтяжках, то ли дядя, то ли дедушка биолога Саши, полюбопытничал чуточку и исчез в глубине обширных владений. Зато пришел жирный бульдог. Собака у всех мужчин обнюхивала ширинки. Появился коньяк, запахло жареным луком. Зазвучала безукоризненная запись Перголези, она безукоризненно воспроизводилась безукоризненной японской аппаратурой. Кресло стояло точнехонько в том месте, где действие стереофонического эффекта было также безукоризненным. Иванов почувствовал, как музыка словно бы проникает в него, подобно рентгеновским лучам, просвечивает насквозь, заполняя пространство и растворяя его в этом пространстве. Какая-то далекая неуловимая мысль об эмоциональной взаимосвязи музыки и алкогольной эйфории назойливо не давала покоя, но мальчишеский хор был слышнее всех мыслей. Жажда неземной, нечеловеческой красоты и, может быть, часть этой красоты и страдание от ее недосягаемости звучали в этом удивительном хоре. Иванов снова попытался критически взглянуть на себя, на свое состояние, но мальчишеский хор и коньяк, и опять кофе, и разговор о боге, и даже гравюры на стенах — все это помешало ему остаться самим собой… Он помнил, что звонил сестре и домой. Жены дома не оказалось. Это опять же странным образом оправдало в его глазах еще одну коньячную рюмку…
Даже время вновь улетучилось. Оно появлялось рывками, то в образе троллейбуса на втором московском маршруте, то в образе серого здания на Сивцевом Вражке. Андрей, а затем и Саша-биолог то и дело уходили на задний план, исчезали, но появлялись какие-то новые, даже некурящие юноши, девушки с накрашенными ногтями, в вельветовых брюках. Шумная компания в какой-то арбатской квартире швырнула нарколога далеко вспять, во времена его студенческих лет. Он пил, курил, болтал с какой-то отрешенно-грустной девчонкой, а с другой пытался даже плясать под оглушающий рев тяжелого рока. Две большие магнитофонные катушки перетягивали друг с друга бесконечно нудную ленту, по голове били низкие барабанные удары, высокие взвизги просто вонзались в мозг.
И вдруг что-то отрезвило Иванова на одну лишь секунду, что-то осветило все это грохотание и всю толчею. «Какая мерзость, — сказал он вслух. — Мерзость». Однако ж он вновь окунулся в этот грохот, спорил с кем-то о дискотеках, сравнивал их с кабаками и называл рок и всю эстрадную нынешнюю музыку звуковым наркотиком. После того спора из памяти исчез достаточно большой временной кусок. Иванов оказался во дворе, на улице…
Сильный удар сзади в затылок сбил его с ног. Он упал на живот, ухитрившись сохранить от ушиба нос и зубы. Он не сразу сообразил, что случилось, а когда сообразил и попытался встать, то никого вокруг уже не было. «Ах, гады…» — бормотал он, пытаясь встать.
Отвратительное ощущение, сложенное из беспомощности, унижения, обиды и еще чего-то, трудно осознаваемого, еще больше охватило Иванова, когда двое дружинников подняли его и взяли под руки. Он говорил им что-то, они молчали и улыбались. Словно по мановению чьей-то палочки дружинники сменились милиционерами. Дверь машины захлопнулась. Решетка, отделявшая «салон» от водительской кабины специализированного «уазика», вызвала у нарколога улыбку, но чувство юмора не успело вернуться к нему в своем полном объеме.
Заведение, куда милиционер сдал нарколога, не вызывало двух толкований. Ему стало смешно, когда его удостоверение и деньги перекочевали к толстой женщине, облаченной в белый халат. Милиционеры уехали. Стены вытрезвительской приемной были щедро украшены какими-то правилами и объявлениями, стол, застланный ватмановским листом, тоже не отличался изяществом.
— Нарколог? — удивилась женщина. — Фамилия?
Иванов попросил ее вернуть удостоверение. Она не ответила. С любопытством, посещавшим ее, видимо, очень редко, она разглядывала пациента и его документы:
