Итак, он, Иванов, — преследователь беззащитной женщины, разрушитель семейного спокойствия. Наверное, это так и есть. Почему он снова солгал, когда сказал ей, что его попросили? Солгал? А может, и не солгал…

Нет, нет, до сих пор у него не было ни малейшего сомнения в справедливости своих хлопот! И сейчас, вспоминая все сначала, он не чувствует ни тени своей вины. Ни перед Любой, ни перед ее детьми. Но Медведев должен был, он был обязан приехать! Почему он бездействует?

Иванов, опустив голову, медленно продвигался мимо учрежденческих кабинетов. Он открыл тяжелую, обитую медью входную дверь, когда чья-то рука коснулась его плеча.

— Ты? — Иванов оглянулся и негодующе сбросил руку. — Ты все время был здесь?

— Ты меня извини, — глухо сказал Медведев. (Он спустился по лестнице со второго этажа.)

Это случилось так быстро, что Люба не успела далеко увести плачущего мальчика. Медведев, сжимая локоть Иванова, жадно глядел им вслед. Она уходила гордо, не оглядываясь. Иванову вдруг почудилось, что, если ее сейчас окликнуть, она остановится, повернется и вместе с сыном бросится назад, к Медведеву, к отцу своих детей, к своему первому мужу. Но ее никто не окликнул…

Москва поглотила Любу вместе с плачущим мальчиком.

Иванов и Медведев молча покинули подъезд учреждения, где почему-то решаются и семейные судьбы. Они шли на достаточном расстоянии друг от друга. Со стороны они казались незнакомыми. В груди Иванова, где-то между ключицами, вновь вскипело негодование. Стараясь быть спокойным и не глядя в сторону друга, он тихо, но четко сказал:

— Ты предал своего сына!

Медведев не ответил. Он шел, глядя прямо и немигающе. Иванов спросил:

— Ты хочешь оставить все как есть?

— Я еще не решил, — глухо сказал Медведев.

— Зато Бриш давно решил! За тебя…

Медведев на ходу посмотрел на Иванова и опять промолчал. Иванову захотелось выругаться, и он выругался, после чего сказал спокойно:

— Я не понимаю тебя. «Паситесь, мирные народы..» Как там у Пушкина: «Вас должно резать или стричь…» А я не желаю, чтобы меня стригли!

— Ты знаешь, что делать? — насмешливо спросил Медведев.

— Я говорю просто и ясно: я не желаю, чтобы меня стригли.

— Баранья судьба меня тоже не устраивает! — вспылил наконец и Медведев. — Но резать и стричь других я не рожден.

— Ясно. Евангельское всепрощение. Ударили по правой щеке, подставь левую.

— А как иначе? — обернулся и даже остановился Медведев.

— Христианство в его российском варианте равносильно самоубийству, — сказал нарколог.

— Брось… Что мы знаем об этом, как ты говоришь, варианте?

— Тебя бьют по одной щеке, а ты должен подставить другую. У тебя есть единственные штаны, ты должен отдать их какому-нибудь проходимцу. И ведь он же потом над тобой и смеется! Что, мол, там за дурак без штанов ходит. Разве не так? — Глаза Иванова сверкали, губы делали какую-то собственную гимнастику. Кажется, и язык участвовал в этих движениях: — Знаю, знаю, скажешь: «Не оскудеет рука дающего». Ошибаешься! Оскудевает! Крокодил возьмет ли конфетку из рук ребенка? Нет, он проглотит ее вместе с дающей рукой и вместе с ребенком! Так для крокодила надежнее…

Медведев молчал. Он шагал быстрей и быстрей, но Иванов опять догнал его:

— Сколько же можно быть жертвенным?

— Слушай, давай зайдем в пельменную, — весело предложил Медведев. — Последний раз я ел пельмени в Рузаевке. Сто лет назад.

Но Иванов не собирался сдаваться:

— Теперь мода на чебуречные! А пепси-кола и фанта — это прогресс? Если понос относится к атрибутам прогресса, то я сдаюсь! Ну, что ты как аршин проглотил? Может, скажешь хоть что-нибудь?

— Говорю тебе, я еще не решил. Подожди…

— Опять двадцать пять! Все только и делают, что чего-то ждут! Я знаю, чего мы ждем! Что за манера? Ждать и ничего не делать. Каждый отбрыкивается: «Это не телефонный разговор». Или: «Ну, старик, время не то». А когда оно было «то»? Когда было оно легким? Каждый прячется за спины других, никто не хочет ответственности. «Я за это не отвечаю!», «Это не я курирую!» Словечко-то каково! Ку-ри-рую.

Медведев молчал, и тогда Иванов воскликнул:

— Ты, между прочим, тоже трус! У твоих детей отбирают фамилию… Скоро тебя лишат родительских прав. Просто великолепно!

— Саша, перестань меня обличать. Скажи лучше, как ты вылечил Виктора?

Они шли по Москве довольно быстро. Они входили на Бородинский мост. Иванов покраснел, вспоминая не Виктора, а проигранное пари. Но ощущение стыда отсрочилось новым приливом негодования:

— А ты знаешь, что Бриш каждую неделю шатается по Колпачному переулку?

Медведев остановился:

— Откуда ты знаешь?

— Вся Москва знает об этом. Он давно околпачен. — Иванов схватился за парапет. — Этот колпак нам не пере-кол-пако-вать!

— Мне его жаль! — Медведев спокойно пошел дальше.

— А сына? А дочь? — закричал Иванов. — Ты хочешь оставить их с матерью? Что будешь делать ты?

— Повторяю тебе, я еще не решил! И, пожалуйста, выйди из состояния ощеренности.

— Когда ты решишь, они будут уже в каком-нибудь Арканзасе. Ты предал своих детей!

— Прекрати, говорю тебе! В гневе мы теряем остатки мужества.

— И когда это ты научился говорить афоризмами? Залюбуешься… Это самое сделало тебя таким… жалким?..

— Замолчи! — Медведев остановился и побелел. — Или я врежу тебе…

— Я сам тебе врежу! — тихо сквозь зубы произнес Иванов и, сжав кулаки, напрягая челюсти, придвинулся ближе.

Оба замерли. Они сверлили, пронизывали друг друга глазами. Их обходили, на них оглядывались, а они стояли, готовые броситься друг на друга. Это было как раз посредине моста..

И Москва шумела на двух своих берегах.

Время перемен, если это время действий, требует принципиального и требовательного разговора обо всем, в том числе и о литературе.

Первые отзывы критики и читателей на роман Василия Белова «Всё впереди» не назовешь спокойными. Во многом они оказались несхожими в оценках, подчас взаимоисключающими. Однако вот что интересно: чем они темпераментнее и злее, тем яснее видно, что это реакция на острое социальное содержание романа. Различие мнений объективно как бы подчеркивает остроту противоречий сегодняшней жизни, с безжалостной правдивостью отображенных писателем на страницах отнюдь не пасторального повествования.

В самом деле, рассказ о такой семье, как семья Медведевых, вчера еще дружной, счастливой по общепринятым московским параметрам, радостно устремленной в некое более прекрасное будущее, а сегодня нелепо, непоправимо и словно без особой вины и причины разваливающейся у нас на глазах, вряд ли может быть идиллическим. Не может быть таким, если это рассказ нравственный, — хотя бы из чувства естественного человеческого сострадания к людям, испытывающим боль, муки, унижения. Но, перебирая мысленно все более усложняющиеся от главы к главе отношения Любы и Дмитрия Медведевых между собой, задумываясь над их отношениями с близкими и друзьями, такими, как бывшие одноклассники Миша Бриш и Славка Зуев, жена Зуева — Наталья, нарколог Иванов, разбирая запутанный клубок случайных и преднамеренных интриг между ними, понимая, что и высокие, и низменные устремления героев психологически оправданны и убедительно замотивированы писателем, о чем свидетельствует и то, что роман прочитывается на одном дыхании, вполне отдавая себе отчет в том, что пошлое, несправедливое, гадкое по намеку, а иногда и просто невысказанное, недосказанное слово последовательно и направленно работают в романе на раскрытие авторского замысла, все же не можешь отделаться от странного, нарастающего ощущения холодка в душе — как будто перед тобой открывается бездна и нога уже занесена над ней… Впрочем, это ведь эмоциональное впечатление, со временем оно поизгладится, а вот сознание неотвратимости происходящего надолго останется в памяти.