— Значит, Александр Николаевич Иванов. Нарколог.

Матерный крик и какая-то шумная возня в соседнем помещении заставили тетку принять еще более решительный вид. Она бросила документы в сейф, закрыла на ключ и ушла наводить порядок.

Иванов огляделся. Встал и, пошатываясь, но не долго думая подошел к выходу. Он откинул здоровенный железный крюк, открыл двери. Вышел во двор, затем на улицу. Утренняя Москва поглотила его. На первой попавшейся автобусной остановке он сел в автобус, в обмен на завалявшийся пятачок оторвал билет, проехал несколько остановок.

…Он долго искал дом, где пытался сегодня плясать, тот двор, где его подняли дружинники. Но и дом, и этот двор словно бы провалились. Старый Арбат еще не был снесен до конца. Отступая под напором гигантских каменных близнецов, улочки и улицы все еще жили, дома и дворы еще не сравнялись друг с другом, поэтому Иванов ясно представлял, что ему надо. Но как ни искал, не мог найти нужный ему дом. Исчезли также и дом биолога, и дом ассистента. Он часа два искал эти дома, заходил в подъезды, но все было напрасно. Ему припомнился булгаковский роман о Москве… Когда вскипавшая в горле горечь рассосалась, когда ненависть сменилась стыдом за себя, он перестал искать.

Голова, казалось, разваливалась на куски. Мучительный, нарастающий с каждой минутой стыд бросил нарколога в жар. Скрипя зубами, ругая себя и чертыхаясь, Иванов спустился под землю, на станцию метро «Смоленская»…

Наутро головная боль, сухость во рту, тошнота, не-координируемые движения — все было тут как тут. Весь омерзительный букет алкогольных недугов можно было бы изучать по собственным ощущениям, если б у Иванова было такое желание.

Такого желания он не испытывал.

Совершая обычный свой путь к месту работы, он шаг за шагом вспоминал и вчерашнее свое поведение. Мучительный стыд снова терзал его. Каждая деталь разговоров и ночных похождений заставляла краснеть, а когда он припомнил финальную часть, то прямо-таки застонал от презрения к себе: «Ты оказался просто дерьмом. Баба с Тишинского рынка? Нет, тебе далеко до тех баб, они-то знают, что делают. Ты просто дерьмо и слабак».

Как это началось? Где, в какой момент он перестал быть самим собой? Почему не остановил себя хотя бы после второго бокала, ведь он ясно помнит, как не хотелось пить. И этот удар сзади… Кто это сделал? Он прекрасно помнил: он не давал никакого повода драться. Разговор о роке и всех этих дискотеках шел, как говорят, на высоком интеллектуальном уровне. За что же он получил этот удар в затылок? И почему нападающий трусливо исчез?

Иванов решительно набрал домашний номер Михаила Георгиевича. Телефон не ответил. Тогда Иванов позвонил Бришу в институт:

— Алло? Миша, я благодарю тебя за урок.

— Не на чем, — сказал Михаил Георгиевич и дал отбой.

Нарколог долго вслушивался в коротенькие гудки: «Значит, он знал хотя бы примерно, что должно последовать дальше? Может, и знал. Или предполагал и желал этого, что равносильно».

Иванов положил трубку. Да, все, кажется, ясно. Становится ясно. Ясно ли? Нет, Бриш мог и не знать про этот удар в затылок. Все равно! Да, все равно, поскольку он заодно с этой веселой компашкой. Биологи, ассистенты… Медведев прав: они только и делают, что отрабатывают варианты. Моделируют. Полярность не зря перекочевала из науки во взаимоотношения людей. Медведев говорил еще о дефиците искренности. Он и тут прав: люди начали говорить одно, а думать противоположное. Почему доброе начинание оборачивается впоследствии таким откровенным злом? Надо бы выяснить на досуге, случайны ли подобные начинания. Или они генерируются кем-то? А после подбрасываются нам «для внутреннего употребления». Всюду модели. Моделируют музыку, природу. Течение рек. Самого человека. Медведев сказал как-то, что теперь человечеству вполне по силам смоделировать апокалипсис… Репетиция конца света? О боже, как осточертели все эти количественные штучки! Так надоело жить в кибернетическом царстве. Уже известно, что будет через пять, десять, пятнадцать лет. Компьютер помогает предсказывать, то есть моделировать будущее. Там, за океаном, уже знают, сколько русских останется к двухтысячному году… Сколько и что мы выпьем в этом году, сколько в том… Они знают, какова у нас будет смертность, сколько детей будут рожать наши женщины. Высчитали даже процент дебильности. Они моделируют войны. Экономику и политику. Поведение женщин и молодежи. Ведь идеологические наркотики нисколько не лучше физиологических. Да, да, наркотик моделирует поведение! Это так просто. Ведь не ты же отплясывал с этой девчонкой! Отплясывал коньяк «Апшерон». А ты? Где же в эту минуту был ты? Не мог же «Апшерон» плясать сам по себе. Ему были нужны твои ноги… Пока ты плясал, никто не бил тебя кулаком в затылок. Да, твое поведение моделировалось. Оно контролировалось, пока ты пил и плясал с девчонкой! Ты был не опасен для кибернетиков, ты был с ними и на виду у них. Больше того: заодно! Но стоило тебе отрезветь, стоило стать самим собой, и ты сразу получил удар в затылок. Если пляшешь под ихнюю дудку, они над тобой смеются. Если становишься самим собой — бьют! Боже мой, как же тогда жить? Как сохранить совесть, будучи сильным и независимым? Еще трудней совместить время… Зуев моделирует корабли, которые были. Федоров добивался воскрешения умерших отцов, он считал это главным сыновним долгом. Может, и впрямь можно смоделировать прошлое? Может, в этом нет никакой опасности? Это, пожалуй, лучше, чем моделировать будущее. Нет, опять что-то не то. Наверное, лучше вообще без всяких моделей. «Я не хочу, не желаю быть объектом эксперимента! — мысленно возопил нарколог. — Не желаю. Я — человек. И никакому дьяволу не позволю экспериментировать надо мной! Даже после моей смерти… Умру со справкой! Чтобы никакие патологоанатомы не лазали в мой череп, не копались в моем сердце». — «Ну да, — возразил кто-то голосом биолога Саши. — Спросят тебя».

…На работе Иванов попросил медсестру сделать ему укол. Один из тех уколов, которые он назначал своим подопечным для вывода их из глубокой депрессии. Но он ничего не почувствовал, никаких облегчений. Таблетка, проглоченная ради эксперимента, сняла головную боль, но координация движений стала хуже. Иванов ощущал интеллектуальную тупость, ему то и дело усилием воли приходилось возвращать способность критического отношения к себе. Он закрылся в кабинете, не отвечал на звонки, долго лежал, глядел на матовый стеклянный плафон. Ощущение близкой опасности заставило его подняться:

«…Черт. Удостоверение осталось в сейфе. Тетка не приучена жалеть своих пациентов. Она, конечно, позвонит куда следует. Если уже не позвонила…»

Надо было срочно что-то предпринимать. Но что? Он зашел в туалет, умылся, тщательно вытерся и причесал волосы. Затем попросил принести кипятку, чтобы заварить крепкого чаю. Медсестра во второй раз попросила выслушать.

— В чем дело? — Иванов поймал-таки себя на излишней резкости. — Да, да, извините… я слушаю.

Никаких чэпэ или сногсшибательных новостей за прошедшие сутки на отделении не было. Вызывал шеф, звонили из НИИ. В столовой недостает чайных ложечек, а тот, кто лечится в пятой палате, грозит административными последствиями. Недовольный подселением, он несколько раз пытался звонить в МК. «Бритый профессор и тут пришелся не ко двору, — подумал нарколог. — А где же классовая солидарность?»

Под конец старшая медсестра доложила о состоянии медведевского протеже. Больной по-прежнему молчал, не проявляя ни малейшего интереса к окружающему.

— Приведите его сюда, — потребовал Иванов.

Виктор выглядел поразительно плохо. Глаза провалились. Лицо не выражало, кажется, никаких чувств. Сквозь черную бороду просвечивала белая кожа, уши торчали как-то совсем беспомощно.

— Здравствуйте, — сказал Иванов. — Садитесь.

Сестра ушла. Больной сел, но ничего не сказал. Глаза его, Иванов заметил это издалека, глядели сквозь окружающие предметы, словно глаза всех умирающих. Эти глаза ни на чем не удерживали внимания, они видели лишь что-то свое, невидимое никому из других людей. Иванов никогда не встречал подобной отрешенности. «А что, если… — мелькнула у него мысль. — Что, если…»