Колонна всадников движется вперед, и Литтауэр видит какие-то странные поленницы, словно вдоль лесной дороги нагромождены дрова. И все же что-то не сходится. Это явно не дрова, судя по их размерам, и вообще не похоже на древесину. Один корнет скачет к поленницам и сразу же поворачивает обратно: нет, это не дрова, это штабеля человеческих тел.
Местные жители должны были похоронить погибших. Но им пока не удалось завершить этот ритуал. Лес стал местом жесточайшего кровопролития. Воинские соединения схлестнулись друг с другом в страшной суматохе, то и дело вспыхивали ближние бои, совершенно хаотичные, в то время как окруженные русские части теснились на маленьком пятачке, совершая отчаянные попытки прорыва. Литтауэр был потрясен. Он никогда не видел ничего подобного:
Некоторые островки полей и лесов были буквально устланы трупами — и немцев, и русских. В ходе прошлого сражения в этих местах немецкие и русские солдаты явно преследовали друг друга по пятам и полегли будто слои пирога. Невозможно было разобрать, где свои, а где враги, и небольшие группы обстреливались с самых неожиданных направлений и с близкого расстояния.
Литтауэр скачет дальше, в ужасе вглядываясь в леденящие кровь застывшие картины. Вот он видит батарею: люди и кони застыли в своих обычных позах, все они мертвы. Он видит пехотную роту, которая полегла образцовым строем: всю ее скосил пулеметный огонь, все мертвы. Видит полдюжины санитаров, лежащих в ряд с нагруженными носилками, и они все тоже мертвы. Видит лежащих в куче немцев, одетых в серое: они тщетно пытались спрятаться под каменным мостиком, но все они теперь мертвы. Видит обоз русского полка:
Все кони и все люди были убиты при переправе через мост. Последней в этом ряду оказалась повозка священника. Он тоже погиб, сидя в своей повозке.
Они остановились на постой в деревне. Дома были переполнены тяжело раненными русскими, которых не тронули уходившие немцы. У некоторых раны кишели червями. Зловоние стояло невыносимое. Литтауэр не смог находиться в доме. Он лег спать во дворе, прямо в снегу.
39.
Среда, 3 марта 1915 года
Андрей Лобанов-Ростовский и метель под Ломжей
Зима скоро заканчивается. А вместе с ней и февральское наступление немцев. В обоих случаях речь идет о феноменах, которые совершенно непредсказуемы, несмотря на законы метеорологии и планы стратегов. И когда полк Лобанова-Ростовского готовится к бою — последнему или предпоследнему, неизвестно, — чтобы занять малюсенький пригорок на линии фронта, или уничтожить вражескую позицию, или совершить иной замысел, во всей полноте просматривающийся лишь на штабных картах масштаба 1:84 000, — начинается сильная метель.
Эту зиму в северо-западной Польше можно назвать ужасной во многих отношениях. Последнее наступление Гинденбурга не имело особого эффекта. Линия фронта у русских в северо-западной Польше передвигалась совсем чуть-чуть то туда, то сюда, но в целом оставалась неизменной.
Андрей Лобанов-Ростовский служил в гвардейской дивизии — том типе надежных элитных соединений, которые использовались в роли “пожарных” и которых посылали на самые опасные участки. Но он вновь избежал тяжелых боев. Сперва заболел, в Варшаве, затем пересаживался с поезда на поезд и ехал то в одном, то в другом направлении, пока генералы решали, где же его дивизия нужнее всего: “То, что военное начальство так шарахалось и не могло принять конкретного решения, свидетельствовало о том, что ситуация менялась каждую минуту”. В конце концов они остановились в Ломже. Дивизия отправилась на линию фронта, к северо-западу от города, прочерченную на карте. “И когда приблизился враг, эта линия действительно стала фронтом”.
Приближался конец зимы, а с ним и конец зимних боев. Теперь уже речь шла о сражении “местного значения”. Метель не должна была помешать наступлению русских, согласно плану. И снова Лобанов-Ростовский лишь зритель; в данной ситуации он как сапер не востребован. Он считал чудовищным, что война или, скорее, генералы не желают смириться перед силами природы: “Звуки артподготовки и пушечного огня смешивались с воем ветра и снежной бурей”. Потери оказались чрезвычайно велики, даже по меркам этой войны, ибо многие раненые просто погибли от переохлаждения. А те из них, кто выжил в снежной буре и при низких минусовых температурах, получили обморожения. Госпитали были переполнены солдатами с ампутированными конечностями.
Андрей Лобанов-Ростовский чувствовал себя прескверно. Его угнетало бездействие и вечное ожидание. Он называет пассивность и отсутствие действий “чрезвычайно угнетающими”. Монотонность жизни нарушалась только тогда, когда немецкие аэропланы пролетали над ними, как правило на рассвете или поздно вечером, и сбрасывали на них бомбы.
40.
Воскресенье, 7 марта 1915 года
Крестен Андресен рисует в Кюи осла
Полковой священник поздравил их в своей проповеди с тем, что все они живут в это судьбоносное время. Затем они пропели “Твердыня наша — вечный Бог”, пропустив при этом второй стих, ибо он мог быть истолкован как сомнение в силе оружия[75]. Прошло несколько странных месяцев. Бои гремели где-то вдали, и то редко. За все время пребывания на фронте Андресен сделал лишь три выстрела, причем он был уверен, что пули улетели в никуда, застряв в заграждении перед их позициями. Когда наступало затишье, в нем иногда возникало чувство нереальности происходящего, которое рано или поздно завладеет всеми участниками событий и которое мешало осознать, что действительно идет война.
Наверное, именно тишина и покой заставят его почувствовать — речь идет именно о чувствах, — что все в этом мире непостижимым образом движется к своему концу. Во всяком случае, он мечтал о мире. Андресену снились странные сны по ночам. Как вчера ночью: ему снилось, что он гуляет по улицам Лондона, одетый в свой лучший костюм, сшитый к конфирмации; потом внезапно переносится в дом своего детства и накрывает там на стол, готовясь обедать.
Пение птиц, жаркое синее небо раскинулось над землей, где из сухого желто-коричневого начинает прорастать сочное ярко-зеленое. Весна пришла в Пикардию. Зацвели крокусы, в лесу распустились фиалка и белокрыльник, а прямо посреди недавних руин Андресен обнаружил морозники и подснежники. Обычно весна была временем сева, но не здесь и не сейчас. Разумеется, Андресен мог услышать звуки паровой молотилки, доносившиеся из деревни. Но зерно, которое там перемалывалось, не пригодится французскому крестьянину, — ведь ему даже запретили вспахать собственную землю; причем запрет этот выглядел еще суровее с учетом того, что он был введен тогда, когда крестьяне уже успели вспахать большую часть, — оказалось, совершенно напрасно.
Андресену было искренне жаль тех французов, которые все еще оставались в деревнях прямо за линией фронта. Их рацион отличался
…чудовищным однообразием. Мэр раздавал жителям по нескольку караваев, размером с колесо тачки, испеченных из пшеницы пополам с рожью. Обычно они питались всухомятку, иногда съедали по маленькому кусочку мяса или по паре печеных картофелин. В остальном жили на молоке да на бобах со свеклой.
Андресен, сам выросший в деревне, хорошо понимал страдания французских крестьян, которым трудно было смириться с бездумным расточительством на войне. В начале своего пребывания в этих краях солдаты каждую ночь застилали спальные места новой, необмолоченной пшеницей с полей. А в разбомбленном Лассиньи некоторые улицы были устланы толстым слоем необмолоченного овса, для того чтобы приглушить шум от повозок.
Возможно, все та же сельская натура заговорила в Андресене, когда ему полюбился маленький ослик по кличке Паптист, стоявший на одном из дворов в Кюи. Любовь оказалась безответной: ослик сердито кричал, когда к нему приближались, и готов был лягнуть непрошеного гостя. Андресен находил осла необычайно комичным в своей глупости и врожденной лени и в это воскресенье решил написать его портрет: ослик стоит на лужайке и наслаждается весенним теплом. Когда рисунок будет готов, он пошлет его своим, домой.
